Юрий Дольд-Михайлик - И один в поле воин

Заугель всё больше пьянел. Его золотистые волосы рассыпались, глаза покраснели, длинные пальцы холёных рук то судорожно сжимались в кулак, то снова медленно разжимались.

Генрих едва сдерживался, чтобы не запустить этому «аристократу духа» бутылку в голову.

– Так принимаете моё предложение, Генрих? – спросил Миллер, которому надоела пьяная болтовня его помощника.

– Я должен посоветоваться с отцом. И, если он даст согласие, я думаю, мы втроём как-нибудь уговорим генерала Эверса отпустить меня в СС.

– Я уверен, что герр Бертгольд согласится и даже благословит! Так выпьем за его согласие! И за то, чтобы мы поскорее увидели здесь, в Сен-Реми, баронессу Лорхен Гольдринг! – поднял рюмку Миллер.

– Боюсь, что это будет не так скоро! Повенчаться мы решили, когда кончится война. Но помолвка состоится в начале февраля, в день рождения моей невесты.

– И вы хотите убедить меня, что всё время будете вести себя, как святой Антоний? – улыбаясь, спросил Миллер.

– Бог мой, вы не так меня поняли! Надо быть действительно святым, чтобы устоять против красивой женщины. Но положение жениха обязывает меня быть осторожным и, по секрету вам скажу, скрывать свои шалости! Хотя, собственно говоря, скрывать нечего: тут, в Сен-Реми, я вынужден терпеть такой режим.

Заугель наклонился к своему начальнику и что-то прошептал ему на ухо, Миллер захохотал.

– Хотите немного развлечься, святой Антоний? – вдруг спросил он.

– Смотря как.

– Герр Заугель, вы уже допрашивали француженку из Бонвиля?

– Вторая стадия, – бросил тот, икнув.

– Не понимаю, о чём речь? – насторожился Генрих.

– Герр Заугель разработал свой метод допроса. Он имеет три стадии: первая, как вы уже слышали, – внутренняя обработка, вторая стадия – внешняя, а третья – комбинация из двух первых, – смеясь пояснил Миллер.

– И что ж дала ваша обработка, герр Заугель? Она призналась? – спросил Генрих и, почувствовав, как дрогнул его голос, закашлялся.

Заугель недовольно поморщился.

– Пока нет, но это меня не волнует – ко второй стадии обработки мы только приступили! Сегодня как это, как это говорят? Ага! Сегодня она увидела лишь цветочки, а завтра попробует и ягодки! Будьте уверены, почувствует их вкус и сразу скажет, зачем и к кому ехала.

– Но женщина, может быть, не виновата?

– Дорогой Генрих! – вмешался Миллер. – Вам как будущему нашему сослуживцу надо знать: из гестапо человек может попасть на тот свет или в концлагерь. Концлагеря поблизости нет, поэтому остаётся одно – тот свет! И на месте Заугеля я бы с ней долго не возился, я придерживаюсь принципа: меньше французов – меньше врагов. Эту, правда, жаль выпускать, не приголубив, – очень красивая.

– Красивая женщина, и вы мне её не показываете!

– Герр Заугель, барон прав. Прикажите!

Пошатываясь, Заугель вышел из комнаты и, открыв дверь кабинета, крикнул дежурному.

– Приведите Людвину Декок!

Генрих почувствовал, что его волнение достигло предела. Мозг лихорадочно работал: сделать вид, что очарован красотой женщины, попросить оставить с ней вдвоём, а дальше действовать в зависимости от обстоятельств… Но как? Симулировать побег отсюда невозможно. Предложить этим двум тварям поехать кататься на машине, захватив с собой арестованную якобы для развлечений? Это, вероятно, единственный выход. Но их надо ещё больше подпоить, чтоб не помнили, на каком они свете! Заугель уже близок к этому, а вот Миллер…

Делая вид, что пошатнулся, Генрих локтем сбил свою рюмку со стола, злобно выругался и потребовал стакан, чтобы все пили из стаканов. Одни желторотые студенты пьют коньяк из рюмок. Миллер, тоже нетвёрдо державшийся на ногах, принёс три больших бокала и налил их почти до краёв. Заугель выпил свой до дна. Миллер, пьяно хохоча, тоже попробовал осушить бокал залпом, но закашлялся так, что едва отдышался.

– Черт, у меня всё плывёт перед глазами! – простонал он и сжал голову руками.

– У меня, признаться, тоже какие-то круги перед глазами, – засмеялся Генрих, разыгрывая пьяного. Своего бокала он даже не пригубил, резонно рассудив, что этого никто не заметит.

Послышались шаги, и автоматчик ввёл в комнату молодую женщину. Она была в одной рваной сорочке и дрожала от холода. От левого плеча через грудь тянулась кровавая полоса.

Увидев Заугеля, арестованная отступила назад к двери, и всё её тело тотчас напряглось. Но на окаменевшем лице не дрогнул ни один мускул. Эта неподвижность казалась неестественной, словно мысленно женщина уже переступила границу, отделявшую её от смерти. Мертвецкое спокойствие застыло в её больших карих глазах.