Иван Черных - Штопор

До штаба ехали молча, не глядя друг на друга: командир — на переднем сиденье, рядом с шофером, подчиненный — позади.

Николай видел в шоферское зеркало лицо Сташенкова, гневное, сосредоточенное, и не мог понять, что так взбесило майора. Нет слов, отказ техники, возвращение с задания без связи (провод ларингофона был перерезан) на неисправной машине — явления нежелательные и на языке авиаторов называются предпосылками к летному происшествию, за которые по головке не гладят, но не настолько эта предпосылка серьезная, чтобы рвать и метать, накаляться до белого каления. На то он и полигон, чтобы испытывать разные ситуации, рисковать; Сташенков одной фразой может отвести любые претензии: «А какую технику вы нам даете?» Судя по его характеру, по тону, каким он разговаривает со всеми, начальникам он тоже в рот заглядывать не станет и сумеет дать ответ… Так что же его взбесило? Почему он везет Николая именно в штаб? «В штабе поговорим». О чем? Что Николай сделал не так и как бы он поступил на его месте? Ответов на эти вопросы не находилось. Сташенков вышел из «газика» и, не поворачивая головы, с набыченной шеей, направился к двери штаба. Часовой поприветствовал его, вытянувшись во фрунт. В кабинете было душно и пахло застарелым никотином, пропитавшим всю мебель и стены терпким до тошноты запахом, который Николай терпеть не мог, и он почувствовал, как нервы напряглись, грудь распирало от злости, готовой выплеснуться при малейшем нажиме.

Сташенков включил вентилятор, тяжело опустился в кресло.

— Скажи, зачем ты сюда приехал? — не предлагая сесть и не глядя на Николая, спросил он.

— Я вас уже просил однажды не тыкать, — Николай отодвинул от стола стул и сел без приглашения.

— Послушай, пташка залетная, — Сташенков весь налился кровью и подался к нему через стол. — Ты еще будешь учить меня, как тебя величать и как с тобой разговаривать! Думаешь показною интеллигентностью прикрыть трусость, свою мелкопакостную натуру? Не получится. Я тебя раскусил еще тогда, когда ты ступил с трапа самолета на эту землю. И ты это понял. А когда понял и убедился, что Клондайка для тебя здесь не будет, начал пакостить…

Вот оно что! Сташенков решил, что Николай приехал сюда, в пустыню, за длинным рублем, а поскольку тот посылает его на самые ординарные и низкооплачиваемые задания, решил мстить ему: сел на запасном аэродроме на вынужденную, не стал прыгать с неисправного бомбардировщика. И злость на командира отряда пропала, сменилась досадой и разочарованием: Николай, несмотря на хамство майора, считал его озлобленным кем-то, ошибающимся и, вероятно, раскаивающимся за свою несдержанность и невоспитанность.

— Спасибо за откровение, — сказал Николай, умерив пыл. А чтобы Сташенков не подумал, что он испугался его разоблачения, и чтобы опровергнуть слово «трус», продолжил: — Чтобы вас понять, не надо было и раскусывать — на вашем портрете написано. А вот, что за длинным рублем приехали, только сегодня разъяснили. Но не надо всех на свой аршин мерить.

Сташенков стиснул челюсти, глаза его стали круглыми, как у филина. Пожевал губами и просипел:

— Отстраняю от полетов!

Николай шел домой непослушными, отяжелевшими ногами, да и все тело было какое-то обмякшее, атрофированное, словно побывавшее в костоломной машине. Правда, болели не кости, а сердце. Даже не сердце, а душа болела непонятной саднящей болью, давящей изнутри и снаружи, вызывая ко всему отвращение — и к своему затерянному в песках аэродрому, и к серым коробкам четырехэтажных домов, около которых сиротливо ютились тонкоствольные с пожухлой листвой тополя, и к блеклому, опостылевшему небу. Все было чужим, немилым, ненавистным. А перед взором стоял Сташенков с потным и красным лицом, с негодующими глазами. «Отстраняю от полетов!..»

И попробуй докажи, что ты не верблюд, что вина твоя заключается в том, что ты боролся за жизнь и остался жив. Выходит, смерть иногда легче победить, чем неправду… Теперь начнут таскать по заседаниям, по собраниям, по всевозможным комиссиям.

В квартире было душно и тягостно: уходя на полеты, он закрыл окна и форточки от пыли, но, несмотря на это, она плавала в солнечном луче, падавшем на пол, тонким слоем лежала на столе, стульях, подоконнике — уже третий день он не протирал мебель, — и не было желания браться за тряпку. «Сесть бы сейчас в пассажирский поезд, а еще лучше в самолет, — мечтательно подумал он, — и умчаться куда-нибудь на самый Крайний Север или на Дальний Восток, где нет этого пекла, осточертевшего песка и пыли, где нет Сташенкова». Умчаться… Николай грустно усмехнулся. Не зря говорят: от судьбы и от себя не убежишь. Уехал же он из Белозерска, в надежде здесь, в Кызыл-Буруне, найти спокойствие и уединение… А нашел — бури, разочарование.