Эдуард Володарский - Штрафбат

Офицеры стали один за другим выходить из блиндажа. Генерал вдруг сказал резко:

— Твердохлебов, останься!

Твердохлебов остановился, медленно вернулся к столу. В голове гудело и пересохло во рту — шершавый язык царапал нёбо.

Лыков сидел на табурете и курил, глядя в угол блиндажа. Он словно забыл про майора. Потом взял телефонную трубку, сказал радисту, сидевшему в углу перед зеленым ящиком с мигающими лампочками:

— С Авдеевым соедини-ка.

— Готово, — через секунду отозвался радист.

— Авдеев, ты? Первый говорит. Ты вот что… когда угощать яблоками начнешь, брось несколько яблок на поле перед позициями штрафников, ты понял? Побольше, побольше покидай. Аккуратней только, по своим не ударь. Координаты у тебя есть. Все, отбой. — Генерал положил трубку, взглянул на Твердохлебова, пробормотал: — Это все, что могу для тебя сделать…

— Благодарю вас, гражданин генерал. Разрешите идти?

— Бойцам говорить про мины будешь?

— Надо сказать, гражданин генерал, — развел руками Твердохлебов.

— Буза не начнется? Народ у тебя в батальоне… всякий…

— Да тут любому народу скажи — бузить начнут, — ответил Твердохлебов. — Жалко людей — полягут все. Половина — необстрелянные… ни в одном бою не были.

— Ладно, сам решай. Мне только одно нужно — чтобы твои штрафники захватили позиции немцев. Чтобы батальоны Белянова не атаковали с фланга. Мы должны обеспечить прорыв для танков Кудинова — они за нами пойдут в наступление, весь корпус.

— А нас, стало быть, сразу на мясо? — спросил Твердохлебов.

— Выходит, так, майор. — Генерал строго посмотрел на него. — Я доложу в штаб армии, что Харченко не разминировал поле, но, боюсь, с него взятки гладки — НКВД, сам понимаешь, они армии не подчиняются.

— Все понял, гражданин генерал. Разрешите идти?

— Погоди. Я прикажу — тебе пару больших фляг со спиртом выдадут. Перед боем раздай наркомовские сто грамм.

— Да там не по сто, а по полкило на брата выйдет, — усмехнулся Твердохлебов.

— Ну, по полкило — это слишком будет, а грамм по триста — в самый раз, — тоже усмехнулся генерал Лыков. — И держись, Твердохлебов. На миру и смерть красна…

— Кому красна, а кому страшна, гражданин генерал.

— Ты скажи им, скажи — вину свою кровью искупить должны. Это не для красного словца сказано. Тут, брат ты мой Твердохлебов, или грудь в крестах, или голова в кустах…

— Я все понял, гражданин генерал! Разрешите идти? — вытянулся Твердохлебов. Он смотрел на генерала Лыкова, ему хотелось сказать, что это подлость и скотство — так воевать, что это страшное негодяйство — так губить своих людей… соотечественников… единых по крови и вере… Хотел сказать, да не мог набраться сил. В армии и на войне приказы не обсуждают, не выносят им нравственной оценки, на войне в армии приказы выполняют…

Оружие штрафники получили и теперь разбрелись по окопам, клацали затворами, проверяли обоймы. Прицепляли к поясам гранаты, штык-ножи, саперные лопатки.

— Одной сбруи кило на пятнадцать — во захомутали!

Ясный теплый день клонился к вечеру, солнце остывало и медленно краснело, скатываясь за западный горизонт, и на позициях немцев царила тишина, словно они тоже знали о скором наступлении и готовились отбиваться. Где-то в стороне время от времени постукивал пулемет.

Игорь Аверьянов, сидя в окопе, щепкой вырезал на влажной глинистой стенке женский силуэт. Уже обозначились возвышенности грудей, лебединая шея, торс с тонкой талией, стройные ноги. Парень так увлекся, что не заметил, как подошел Глымов. Он тихо насвистывал незамысловатый мотив и продолжал скоблить щепкой глинистую стенку — фигура обнаженной девушки обозначалась все явственнее.

Подошли еще двое штрафников, остановились. Аверьянов по-прежнему никого не замечал.

— Ишь ты, как живая… — хмыкнул Глымов и подмигнул штрафникам. — Все думали — щипач Игорек, а он, смотри-ка, этот… как его?

— Скульптор, — подсказал один.

— По голым бабам мастер, — добавил второй, и все жизнерадостно заржали.

— А что, я в Ленинграде был, в Павловске! Там в парке сплошь голые статуи! Мужики и бабы! Со всеми причиндалами!

— Игорек, видать, соскучился? Невмоготу! — И снова почти лошадиное ржание.

— Не, а я толстых люблю… сисястых! В теле! Лежишь на ней, как на перине!

— Вроде холодца! По заду шлепнешь, а он дрожит весь!

— Да ну вас, похабники! — не выдержал Аверьянов и, поднявшись, пошел по окопу. Винтовку он волочил за собой, как палку. Вслед ему катился смех. И только Глымов смотрел сумрачно невеселые мысли одолевали его.