Эдуард Володарский - Штрафбат

— Это решение принято командующим фронтом товарищем Рокоссовским, и оно не обсуждается, — ответил командарм. — Больше нет вопросов? Тогда обсудим, так сказать, тактические задачи каждого формирования армии во время наступления. Прошу внимания…

негромко напевал Леха Стира. Пальцы неторопливо пощипывали струны, в глазах Лехи — грусть и мечты.

Вдруг он перестал играть и сказал со вздохом:

— Жалко, черт подери…

— Чего тебе жалко, блудный сын? — тоже вздохнул отец Михаил. — Беспутно прожитых лет?

— Похоронку продовольственную жалко, — вновь вздохнул Леха. — Щас смотались бы по-быстрому… эх, ямайский ром, сосиски, табачок… Нет, ну какая же все-таки сука этот майор Харченко! — Леха стукнул кулаком по гитаре…

— Кончай бренчать, черт малахольный, дай поспать людям! — раздался раздраженный голос из угла.

громко пропел Леха и, отложив гитару в сторону, объявил: — Концерт по заявкам закончен, спите спокойно, товарищи…

Он улегся поудобнее у стены блиндажа, подложив под голову скатку шинели, подобрал под себя ноги, запихнул руки в рукава телогрейки, зевнул сладко, позвал:

— Петрович, а, Петрович?

— Чего тебе? — сонным голосом отозвался Глымов, дремавший рядом.

— Как думаешь, черти на луне водятся?

— Почему на луне? — сонно ответил Глымов. — Они на земле водятся, и первый среди них — это ты…

Леха хихикнул:

— Не, я не черт, Петрович, я — добрый… только воровать люблю… наверное, цыгане у меня в роду были. Вот чего вижу из золота, руки сами тянутся. Головой понимаю, что нехорошо, а руки тянутся… Слышь, Петрович, чего-то комбата до сих пор нету? Чует сердце, не с добром он из дивизии приедет. Чем больше начальник, тем большей подлянки от него жди…

— Ты заткнешься когда-нибудь? — вскинулся Глымов.

— Все, Петрович, все, сплю! — Леха закрыл глаза и действительно сразу заснул.

Твердохлебов сидел в это время в блиндаже комдива и слушал Лыкова.

— Погоны полковника и орден Боевого Красного Знамени, — говорил генерал Лыков. — Это не я тебе говорю, это приказ товарища Рокоссовского. Командарм так и сказал.

— Два полка? — спросил Твердохлебов.

— Пять батальонов пехоты и дивизион противотанковых орудий, — сказал Лыков.

— Не удержимся мы на том берегу, — мотнул головой Твердохлебов. — Погибнем.

— Погибнете, но удержитесь, — поправил его начальник штаба полковник Телятников.

— И сколько надо будет погибать?

— Трое суток, — ответил генерал Лыков. — Через трое суток начнут переправляться основные силы армии.

— Не продержимся. — Твердохлебов прикурил самокрутку от снарядной гильзы, стоявшей прямо на разложенной карте шестиверстке. — Они нас артиллерией с землей смешают. Да на переправе половину побьют. И пушки потопят. А остальное на берегу уничтожат. В первые четыре часа, как высадимся.

— Перед наступлением будет трехчасовая артподготовка. Мощная. Мы первые смешаем у них все с землей.

Твердохлебов долго молчал, раздумывал. Потом сказал упрямо:

— Артподготовка — это, конечно, хорошо. Только там в три эшелона артиллерия стоит… Нет, сметут нас обратно в реку, как хлебные крошки со стола, и к гадалке ходить не надо.

— Помню, ты в атаку батальон через минное поле повел, — возразил Лыков. — И линию обороны захватил. А сколько тогда канючил?

— Половину батальона на том минном поле оставил. — Твердохлебов сильно затянулся.

— Война идет, Твердохлебов, кто тут жизни считает? Немец пол-России захватил, люди жизней своих не жалеют!

— Люди не жалеют — это их святое право, — мрачно отвечал Твердохлебов. — Но мы-то жалеть должны? Люди ведь не спички, чтоб их целыми коробками жечь. Так ведь и солдат вовсе не останется — одни генералы да полковники будут плацдармы захватывать? — И он остро взглянул на Лыкова.

— Ты мне этот свой абстрактный гуманизм тут не проповедуй, — зло проговорил Лыков и взглянул на начальника штаба Телятникова. — Видал, каков?! Ему жалко, а нам не жалко! Ты думаешь, я солдатом не был? В атаку не ходил? Со смертью не целовался? У меня три ранения и контузия, понял, гуманист хренов! Мы с такими гуманистами от немца до Волги пятились!

— Да не потому мы пятились, Илья Григорьевич, сам же прекрасно знаешь! — поморщился Твердохлебов.