Юрий Нефедов - Поздняя повесть о ранней юности

Я шел на работу через сквер мимо Преображенского собора, не замечая зимней вьюги, и вдруг подумал, что с этим штампом я уже никому не нужен, что время вычеркнуло меня, пришли другие, и я ушел в категорию безвозвратных потерь. И нет моих современников, с которыми делал одно дело, которым благодарен за то, что встретились. Стало страшно, что мог разминуться, а потом вдруг подумалось, что их были миллионы — людей, шедших в бой, и уж если попал к ним, то непременно встретился бы с достойными.

Вспомнил все, вспомнил всех, вспомнил до мельчайших деталей и почувствовал, что ни разу не забывал ничего и никого, просто был занят будничными делами, как и все. Невероятно интересная и тяжелая вещь — память. Когда мы были мальчишками, она бросала нас вперед, а сейчас почему-то отбрасывает назад, в прошлое и не поймешь ассоциаций, к которым она приводит, но, очевидно, все-таки к промежутку времени между штампами ПРИНЯТ и СНЯТ с воинского учета.

Снова вернемся в эшелон с демобилизованными воинами. Он продолжал тащиться от станции к станции, на больших простаивая долго, а маленькие проскакивая без остановки. При формировании составов нас тащили в разные концы, то в середину, то в голову, то в конец. Вот уже и Дербент. В станционном буфете все тот же усатый за прилавком. Ведет себя вежливей и нет голодных беженцев.

Потом Кубань. На каждой станции маленькие базарчики, где чистенькие в платочках казачки торгуют всем, что у них есть: овощи, вареные куры, яйца, горячие пирожки, сметана, молоко…

— Куда же вас везут, солдатики? — спрашивают сердобольные торговки, настороженно ожидая ответа.

— В Корею, мамаша, куда же еще. Едем добивать мировой империализм, — отвечает какой-нибудь остряк и женщины, со слезами на глазах, отдают свой товар в солдатские руки, с просьбой вернуть пустую посуду.

В вагонах возникают ссоры, споры и даже маленькие потасовки. На очередной станции несколько сержантов ходят вдоль вагонов и развеивают миф о нашем участии в Корейской войне. Но доброта тоже имеет инерцию, и угощения продолжаются.

Приехали в Тихорецк. Так же много торгующих большими буханками белого хлеба — приветливых, улыбчивых, добрых. А девушки — одна красивее другой, кажется, что их свезли сюда со всей России.

Объявляют, что стоять будем шесть часов, горячий обед на армейском продпункте. Нас четверо, хорошо знающих Гришу Гиндельмана, и мы идем по его адресу, но дома не застаем. Говорим с хозяйкой и уходим в вагоны, а через час появляется Гриша. Увидев его, мы ахнули: хромовые сапоги, кожаное пальто и галифе, а на голове — кожаная фуражка-сталинка. На его тощей фигуре все это одеяние блестит, хрустит и он похож на комиссара ВЧК. Смеемся, но Гришу это нисколько не смущает, и он приглашает нас в ресторан. Сдвинутые столы ломятся от экзотических закусок и бутылок — гуляют сержанты 14 ТТСП, как говорит Григорий. Но самое большое удивление в конце, когда он достает из кармана большой и опять же из черной кожи, бумажник, плотно загруженный новенькими сторублевыми ассигнациями. Щедро расплачиваясь с официантом, стоящим за его спиной, Гриша дает последний совет:

— Приедете домой, ни в коем случае не идите работать на фабрики и заводы. По всей стране существует огромная сеть всевозможных заготовительных контор: «Заготзерно», «Заготскот» и т. д. Я работаю в конторе «Заготсырье» — это золотое дно, ребята!

А у официанта бегают глаза с одного лица на другое, затем на Гришу и, очень внимательно, на его бумажник. Вспоминая эту сцену в вокзальном ресторане станции Тихорецк, почти уверен, что Гришу «сдал» именно этот здоровяк-официант: через семь месяцев демобилизовался Володя Портнов и по дороге в Харьков остановился в Тихорецке навестить Гришу. Хозяйка сказала, что его осудили на семь лет.

Гриша был один, всех родственников расстреляли немцы. На фронт он попал в пехоту, в минометную роту, дважды был ранен, признан ограниченно годным, но из армии не ушел. Уходить было некуда. Удивительно чуткий к чужому горю, очень добрый, он, вполне вероятно, и это похоже на него, сел в тюрьму вместо кого-то другого.

И вот рано утром, еще темно, мы в Ростове. Сразу же началось расформирование нашего состава: на первых двух вагонах мелом написали «Киев», на трех — «Москва», а на остальных — «Челябинск». Начались пересадки из вагона в вагон, и в наших осталось человек по пятнадцать. Ходим вдоль вагонов, прощаемся, говорим последние теплые пожелания друг другу, но чувствуется, что все взволнованы приближением новой, совершенно незнакомой жизни на гражданке.