Олег Хандусь Полковник всегда найдется

Жена шумела в ванной водой. Он ходил по комнате и жевал холодный беляш, вошел в ванную. Жена стирала. Он не доел беляш, бросил его в переполненное мусорное ведро и вышел.

Пьеха по радио пела «Надежду», песню с таким названием.

Он вдруг вернулся, открыл дверь и спросил:

— Ты что, ездила к Анне?

Жена развешивала на горячие трубы детские вещи.

— Ты что, язык проглотила?

Он постоял немного и вышел, не дождавшись ответа.

По радио между тем запел Градский, который ему был противен. Жена шоркала в ванной о стиральную доску. Он хотел бы попробовать колбасы, однако же знал, что, если спросит, жена снова ничего не ответит.

Она вышла из ванной, стала развешивать на кухне дочкины платья.

— Ты к Анютке ездила? — спросил он опять.

Жена повернулась и ушла е ванную. Он прошелся по комнате. Бросил на диван рядом с одной подушкой вторую. В ванной все шумела вода... Он снова вошел туда: жена чистила зубы.

— Я отрежу кусочек колбасы?.. — громко спросил он. — Так я отрежу кусочек, — повторил еще раз, — а?..

Жена молчала, он вышел и открыл холодильник. Гнусный Леонтьев по радио завывал: «Не оставлю тебя, не покину...»

Он осторожно прикрыл холодильник, жена вошла на кухню и вырвала сверток из рук:

— Я тебе говорила, кажется. Никогда не бери то, что не клал!

— Да я только маленький кусочек отрежу...

— Иди, пусть тебе твоя мама отрежет, — она захлопнула холодильник.

По радио зазвучал вальс из кинофильма «Три тополя на Плющихе». Жена отбросила на пол вторую подушку и улеглась под одеяло. Он сидел за письменным столом, опустив голову.

— Я хочу спать на диване, — вдруг сказал он.

— У тебя, кажется, есть свое место, — она поправила под собою подушку.

— У меня на полу плечи болят, — я лягу не диван.

— Тогда я уйду на пол.

Передачи по радио кончились, он подошел к приемнику и вывернул громкость. Присел с краю дивана. Жена больше не шевелилась.

— Я хочу колбасы, дай мне кусочек... Жена молчала, он подлез к ней поближе.

— Дай мне кусочек, ты же знаешь, я все равно не отстану, — он сдвинул в сторону волосы жены и поцеловал ей затылок.

Она обернулась.

— Что, выслуживаешься за колбасу?

— Ты ведь знаешь, я очень люблю колбасу, и в этом нет ничего предосудительного...

— Я ее принесла не тебе.

— А кому?

— Я хочу спать.

— А как же колбаса, можно отрезать кусочек?..

— Ты не наешься кусочком, ты сожрешь ее всю, ты ночь не будешь спать, пока не сожрешь!

— Тогда отрежь мне сама.

Она вздохнула, поднялась и пошла босиком к холодильнику, а он подумал: как бы хорошо теперь выключить свет — рассказ бы прекрасно закончился.

Бардак был первое время. Все понимали, на что мы идем, но никто не знал точно, что из этого выйдет. Мы жили как пьяные то первое время, хотя о русской водке могли лишь мечтать. Каждое утро мы просыпались под рыжими куполами десятиместных палаток, глубоко вкопанных в землю, в куче грязных шинелей и другого тряпья, расталкивая друг друга, словно с похмелья. И жили как во сне, как в бреду.

Об офицерах и говорить не приходится, они были потеряны. Сновали меж нами молчаливыми призраками. Один из них плакал все, вспоминая о жене и двух дочках, двойняшках; прямо при нас. Наверное, не было с кем поделиться.

Это потом уже начали закручивать гайки: восстанавливать дисциплину и форму одежды, карать мародеров и пьяниц, выявлять наркоманов. Но поздно. С некоторых пор мы решили не выбираться на операцию без сорока литров браги; две двадцатилитровые канистры для запаса горючего крепятся справа и слева к бронированному корпусу... брагинштайн, как мы говорили.

В лагере с этим делом было мало проблем. Сахаром завалены складские палатки, которые мы же и охраняли, дрожжи у поваров, а жара навалилась такая, что хватало трех дней. И жидкость сияла на солнце слезою младенца, вот только выезды объявляли внезапно.

«Четвертый, я — Третий, прием...» Мой друган Володька Стеценко выходит на связь; в те знойные дневные часы, когда пятикилометровое тело колонны медлительно поглощает крутые изгибы шоссе, На самом дне бесцветного неба одиноко парят хищные птицы, а впереди, за сероватыми пластами полей, нас ожидает угрюмая горная цель.

Нехотя будто прижимаю лингафоны к гортани: «Здесь я, здесь Четвертый...» Стец хрипло кашляет смехом в наушники; я и сейчас вижу его жирное от пота лицо: оно все в грязных оспинах, выражение преданное и свирепое, как у собаки, и два металлических зуба во рту. «Как там наше горючее?! — беспокоится он. — Жарко, трясет... Емкости выдержат, не разорвет?..» Отвечаю: «Сейчас посмотрю».