Николай Краснов - Живите вечно.Повести, рассказы, очерки, стихи писателей Кубани к 50-летию Победы в Великой Отечественной войне

— Вторым номером? — переспросил начальник штаба, видевший во мне именно мальчишку, которому здесь не место. — С ума они там посходили, что ли… Ты же станок не поднимешь, какой же из тебя второй номер!

Возиться со станком мне было действительно не с руки. И это еще мягко говоря…

— Так ты у Бабадея? Ладно, я ему скажу. А пока оставайся, будешь при мне связным.

Связной начальника штаба полка! Мне понравилось само уже это словосочетание. Бегать, значит. Для связи… На ногу я как раз был скор (а впоследствии, где бы я ни служил после войны, не было мне равных в беге на средние дистанции).

Между тем с рассветом 10 сентября наша 308–я дивизия, занявшая ночью исходные рубежи, с ней вместе и приютивший меня полк влились в наступление, продолжавшееся шестой день и призванное, как уже было сказано, отвлекать на себя немцев, их самолеты Рихтгофена, их танки Готта, помешать им всей своей страшной массой с ходу обрушиться на Сталинград.

И все же наступление выдыхалось. Если уместно мне будет снова сослаться на Г. К.Жукова, в мемуарах он пишет: «10 сентября, еще раз объехав части и соединения армий, я пришел к выводу, что… дальнейшие атаки теми же силами и в той же группировке будут бесцельны, и войска неизбежно понесут большие потери». О чем он и доложил в тот же день Верховному. Сталин велел ему возвращаться в Москву для новых спешных прикидок и размышлений.

Моим же уделом оставалось увидеть эти потери своими глазами. Не просто большие, если по Г. К.Жукову, а ужасающие.

Атаки следовали одна за другой, с утра допоздна, и десятого, и одиннадцатого сентября. Немцев удалось потеснить где на километр, где на два, четыре, может быть, пять… но не больше! Хитростей, особого военного ума, повторяю, не было: вперед, круто в лоб, напролом. Ряды полка, укомплектованного почти сплошь восемнадцатилетними ребятами — сибиряками, гибельно редели. Убивало, калечило знакомых мне командиров и бойцов. Пронесли на носилках мимо КП неподвижного желтого лейтенанта Бардина, вряд ли жильца на этом свете — ему оторвало руку, большая потеря крови… Еще вчера я видел его, оправдывавшегося в чем‑то перед командиром пульроты Бабадеем и комиссаром полка, наседавшими на него с двух сторон; я так и не узнал, за что же они его так, в чем его вина. Хотя и догадывался, что у командира роты с его заместителем по строевой давние контры, еще в эшелоне были у них стычки, чего‑то никак не могли поделить. Теперь это уже не имело никакого значения. Тем более, что вскоре и самому Бабадею, некогда взявшему меня в роту и посулившему пулемет, осколком раздробило тазовую кость, слепое ранение в таз — и кончен спор, быть может, кончена была и сама жизнь.

Утром 12–го комиссар полка (помню две его шпалы в петлицах, рябое, в оспинах, лицо — и ничего больше) принес на КП залитый кровью комсомольский билет Володи Максименко — вот как раз к нему, пулеметчику, я был приставлен Бабадеем вторым номером. Он был с Украины, я тоже — по землячеству, среди сплошных сибиряков, мы с ним успели по — доброму сблизиться. Да тут еще и пулемет — общая забота…

Час или два назад жизнь Володи Максименко оборвалась.

Вытерев пилоткой потный лоб, комиссар сказал устало:

— Толковый был паренек, ему б в училище… Исполнительный… — Помолчал, не зная, что бы еще сказать, а что скажешь; чувствовалось, что потеря этого бойца ему тягостна особенно. — Поди, и с девчонками еще не целовался…

Тогда же утром прервалась связь с подбитым танком, в котором оборудовал свой наблюдательный пункт командир полка майор Савин, низенький бритоголовый крепыш с медалью «XX лет РККА» на до бела выгоревшей, лишь в подмышках желтой гимнастерке. Старый, еще с гражданской, кадровый военный. В гражданскую, видно, кавалерист — ходил на кривоватых ногах вразвалочку, похлестывая неизменной плеткой. Была, видно, у него и лошадка, но не припомню, чаще на бричке я его видел.

Я его недолюбливал. Однажды на марше был свидетелем, как он раза три огрел по спине плетью неосторожно закурившего молоденького красноармейца. Не нарушай светомаскировку!

Увиденное ошеломило меня. У меня успели сложиться несколько иные представления о нашей жизни и ее установках. О том, что в ней допустимо, исходя из наших идеологических норм, самых справедливых, научно выверенных и гуманных, а что нет.

Чуть ли не с опаской подошел к красноармейцу, поспешно растирающему окурок.

— Да он же тебя плетью… как раба!

Паренек взглянул на меня как‑то вскользь, не различая. И, словно стараясь убедить в том самого себя, нехотя пробормотал: