Николай Краснов - Живите вечно.Повести, рассказы, очерки, стихи писателей Кубани к 50-летию Победы в Великой Отечественной войне

— Чей он? — спросил я старшину, поджидавшего меня у сруба.

Он не намерен был кого‑то спрашивать, поскольку шла война и мерзли солдаты. Перенесем по бревну — и все! Какой разговор…

— Хозяева могут не согласиться, — заметил я.

— Согласятся… Война…

— Зайдем в хату, спросим, заодно погреемся.

Он постучал в темное приземистое окно, покрытое пушистым инеем.

— Кто там? — донесся молодой женский голос, как будто нас ждали.

— Свои. Откройте погреться.

Мы прошли через холодные сени в комнату, остановились в темноте у двери. На нас пахнуло благодатное тепло.

— Сейчас я зажгу коптилку, — сказала тихо женщина.

Замигал тусклый желтый огонек на столе, у которого стояли табуретки. Мы прошли к ним, застучав, как колодками, по полу смерзшимися валенками. На плечах молодой женщины было накинуто длинное мужское пальто, из‑под которого выглядывала ночная рубашка. Толстая коса свисала поверх потертого каракулевого воротника.

— Катя, — послышался старческий голос с печки, занимавшей добрую часть единственной комнаты, — налей служивым по кружке чая, пущай погреются с мороза.

Мы отказались решительно от чаевничания, нас тянуло в сон, но Катя уже открывала печную заслон — ку.

— Поди остыло, — сказала она.

— Подогрей соломкой.

Молодуха хлопотала у печи. Вспыхнуло пламя и осветило русское скуластое лицо женщины лет двадцати, добродушное, приветливое.

Она налила нам по кружке теплой воды и положила на блюдце по кружочку вяленой липкой сахарной свеклы.

— Отведайте нашего мармелада. Сахара нет…

В это время вдруг ударила наша батарея. Содрогнулась земля, задрожал ветхий дом, зазвенела посуда в шкафчике на простенке. За перегородкой захныкал ребенок. Катя поспешила к нему. Ребенок расходился все больше. Ему, видимо, было всего несколько месяцев. Мать вышла с ним, завернутым в одеяльце, ходила по комнате, качала на руках. Гаубицы тут же умолкли, но комбат, видно, не спал. Мы допили чай. Катя отнесла утихшего ребенка за перегородку.

— Как зовут? — спросил старшина.

— Варей назвали, — с нежностью сказала мать.

— Бедное дите, — послышался голос бабки с печки. — И оно уже чувствует войну. И какой только ирод ее придумал.

— Сатана, бабушка, сатана… — отозвался старшина.

— Слышите, сова кричит под стрехой? — наверное прислушивалась бабка. — Не к добру.

— Маманя, — сказала Катя, — то вьюга в трубе завывает.

Мы, пожалуй, засиделись. Пора было уходить. Старшина шепнул мне насчет сруба. Я ему сказал, чтобы он и рта не раскрывал.

— Что делать? Что делать? — спрашивала бабка с отчаянием.

До передовой от деревни рукой подать, кругом стояли батальоны, деревня обстреливалась немцами, но ее жители не покидали родного насиженного места. Было о чем переживать.

— Уезжайте, — сказал старшина, — опасно тут оставаться.

— Кудыть?.. Тут у нас погреб с картошкой, а там что будем есть? Никуды не поедем. Что Бог пошлет — Снова залпом со всех стволов грохнула батарея. Хату затрясло, как в лихорадке, с потолка и стен посыпалась на пол труха. Кричала Варька, мы уходили.

На улице все так же бесновалась вьюга. Мы сняли со старшиной одно бревно со сруба и понесли его на плечах по топкому снегу на батарею.

В ушах у меня стоял плач беспомощного младенца, родившегося вопреки всему в такую страшную лору, зимою, в канун сорок второго, словно назло войне. Как это было несовместимо — плач новорожденного и грохотавшая война, смыслом которой было разрушать, сжигать, убивать даже беззащитных детей.

На батарее раскололи бревно, заполыхал небольшой костер, который плотным кольцом обступили батарейцы с протянутыми к пламени руками.

Я позвонил комбату на НП, моему сверстнику, сказав, что был в деревне на обогреве.

— Сам не спишь и детям спать не даешь, — упрекнул я его.

— Каким детям? Ты, наверное, перегрелся.

— В Петрыкино. Батарея стоит же почти у самых домов.

— Что предлагаешь? Прекратить войну? Мы поблизости засекли батарею немцев, она по нас лупит, а мы по ней. Если не согласен, позвони в генштаб, — рассмеялся комбат. — А мы тут пока присмотрим.

Не знаю, подействовал ли этот разговор на комбата, но батарея почти всю ночь молчала.

Утром позвонил связист с НП тихим, надломленным голосом.

— Комбат почернел, — сказал он, что на кодовом фронтовом языке означало — убит.

Я сразу же отправился на НП, приняв командование батареей на себя, там узнал, что погиб он при первом же утреннем артналете на наши позиции. Я бичевал себя за тот шутливый намек на тишину. Даже приходило на ум, что, может быть, ничего бы и не случилось, не будь того ночного разговора.