Людо ван Экхаут - Это было в Дахау.

– Признался. После побоев мне задали «баню». Такую баню… Они сказали, что все знают, и если я не признаюсь, то меня ежедневно будут водить в баню. Им известно, когда летчики поселились у меня и когда уехали. Они знают все.

– И ты сказал им, куда я их переправил?

– Да.

Я замолчал. Он попался в ловушку. Они убедили его, что им все известно, и он поверил. Остальные почти не слушали нас. Я не мог упрекать их – у каждого свои заботы. Если человек после двадцатишестилетних раздумий о том, как он попал в тюрьму и концлагерь, прочтет эту книгу, то найдет в ней ответ. Я никогда не затрагивал этого вопроса. Но теперь, спустя четверть века, нет необходимости умалчивать об этом. Дело не в предательстве. Дело просто в неосторожности. Я тоже совершил ошибку: я не имел права сообщать дяде, куда увожу американцев. Но он так беспокоился за них! Ведь он выхаживал их, больных и слабых, несколько недель и хотел быть твердо уверенным, что их укроют в надежном месте.

После дяди увели Каликста. Через час вернулся и он. Его обвинили лишь в доставке оружия. Ему зачитали показания Луи Мертенса. Он спросил, расстреляют ли его.

– Да нет. Вы глупые мальчишки, вас только интернируют.

Каликст признал свою вину и подписал протокол.

Затем наступила очередь Жака Петерса. Вернувшись, он ничего не стал рассказывать. Он не участвовал в наших делах и решил вести на допросе свою собственную игру. Нам сказал лишь одну фразу:

– Меня выдала медсестра.

(Жак Петере сообщил об этом домой. В его письме каждое предложение начиналось с заглавной буквы, из которых составилась фраза: «Меня выдала медсестра».)

Темнело. Меня все еще не вызывали. Нам принесли по миске вонючего супа, но ни один не притронулся к еде. Мы не трогали и продуктов, захваченных из дома.

Нары уступили Жаку Петерсу – он был старше всех. Остальные улеглись на соломенных тюфяках. Никто не раздевался. Мне думается, ни один из нас не уснул в ту ночь.

Так началось одичание.

Жак Петере первым воспользовался парашей.

Авеню Бельгиелей, Антверпен. Роскошный особняк. Здесь размещалась тайная военная полиция.

На следующее утро наступил мой черед ехать на допрос. Меня вывели из камеры в сопровождении двух солдат вермахта и провели к машине. Мне указали место в фольксвагене – сзади. Рядом сел вооруженный солдат. Второй вел машину. Мы ехали по городу. Это был уже чужой мир. Я смотрел на трамвай, на редкие такси, на кинотеатры, на пешеходов на тротуарах. Тысячи пешеходов, торопившихся домой. Люди, которые вечером могут выпить пива, сходить в кино, тайком послушать Лондонское радио.

Перед входом в здание тайной полиции стояли два часовых – парни из пресловутой Черной бригады [2] Черная бригада – бельгийские фашисты, носившие черную форму. . Машина нырнула в ворота. Два солдата провели меня в подъезд. Мраморный пол. Широкая лестница с толстой дорожкой.

На втором этаже один из конвоиров постучал в дверь.

Я глубоко вздохнул.

– Входите!

Солдат отворил дверь, второй подтолкнул меня в спину. И вот я в комнате.

Там был Габардин. Унтер-офицер в очках сидел за пишущей машинкой.

За массивным письменным столом восседал мрачный грузный военный с многочисленными знаками различия. Я всегда плохо разбирался в чинах немецкой армии и не понял, кто он: лейтенант или капитан. А может быть, еще выше. Странно, что в тот момент я думал о таких вещах… Настал мой час! Меня ждет допрос. Побои… Я остановился перед столом. Толстяк продолжал сидеть, роясь в бумагах. Нарочно, чтобы вывести меня из равновесия. Я понимал это и все же нервничал. Наконец он поднял голову. В правой руке у него был гибкий хлыст, которым он ритмично постукивал по столу. Я старался выглядеть спокойным. Не знаю, удалось ли мне это. Он продолжал наблюдать.

Я ожидал, что он начнет орать. Немцы всегда орут. Но у этого был тихий голос, который почему-то раздражал меня.

– Итак,- начал он,- вот и АМ1.

Я не испугался, так как уже знал, что им известен мой номер. Я молча ждал.

– Я майор Бос,- представился немец. – Бо-о-с, а не Бош. До войны служил инспектором уголовной полиции. Не пытайся водить меня за нос, я вижу тебя насквозь. А если вздумаешь врать…

Стало тихо. Замысел Боса был ясен: он рассчитывал на то, что тишина испугает меня. Так или иначе, но она и в самом деле наводила страх. Рядом с ним я был неопытным двадцатидвухлетним юнцом. Я думал о том, как ему удалось провести моего дядю.

Бос, улыбаясь, показал мне свой хлыст: