Борис Саченко - Великий лес

— Так не одних же вас, — заметила Параска и, чтобы хоть как-то утешить, успокоить родных, добавила: — Не стоит из-за кожухов так убиваться. Я вон около лагеря военнопленных была. Видели бы вы, что там творится. Как мухи люди мрут. А вы… из-за кожухов….

— Да если б только из-за кожухов, — вставила слово Хора. — А то ж и Костика швырнул, я думала — убьет… А раньше же и его, Николая, — показала Хора на лежавшего на кровати брата и заплакала, завсхлипывала.

— Привела во двор, окаянная, погибель на всех нас привела, — процедил сквозь зубы Николай. — И не уймется, нет, не уймется, пока всех нас на тот свет не спровадит… И где спасения искать?..

— Нигде не надо спасения искать, потому что нет его нигде, — спокойно ответила Параска, словно говорила о чем-то давно известном, выношенном, принятом как судьба.

— А жить как? — чуть не выкрикнул на всю хату Николай.

— Жить? — как бы переспросила Параска. — А кому нужно, чтоб мы жили? Если б кому-то нужно было, разве бы так к нам относились?

— Нет, дочка, что-то ты не того, не того… — возразил отец. — Все эта хлюндра, Рыжий этот… Если немцам пожаловаться, они… Они заступятся, возьмут их в руки…

— Оставь, тата. Видела я немцев… Они такие же… Если еще не хуже.

— Хуже этого? — так и вскочил с постели отец. — Это невозможно! Хуже этого нет и не может быть!

— Тата, ты бы постоял возле того лагеря, посмотрел, что немцы творят. Какие сами, таких и помощников себе выбирают…

— А этот сухорукий… Апанас…

— Что Апанас? Приказано — выполняй. А не выполнишь — не посмотрят, кто ты есть. Говорили когда-то, что это коричневая чума. Чума и есть, как я поглядела. Никого не щадит. Им только бы нас меньше было.

— Почему это — чтоб меньше? — заинтересовался отец.

— Тогда управлять нами легче будет.

— Да такие вот, — указал головой на сени, на Пилипову половину, — быстро ухайдакают… Дай только им право — перестреляют всех.

— И перестреляют, ничего не поделаешь. Вон возле лагеря того, пока я там была, человек, поди, пять застрелили.

— За что?

— Ни за что. Кто хлеб пленным бросал — тех… Пленные голодные, давай хватать хлеб… Так и их…

— Не-е, дочка, — не согласился с Параской отец. — Что-то ты не то говоришь… Быть того не может, чтоб управы на головорезов не нашлось. На земле не найдется, так небо, небо есть! А на небе — бог!

— Забыл, мабыть, бог, что на земле люди живут, — опять вставила Хора.

— Нет, не забыл! — забегал по хате Николай. — И никогда не забудет! Нагрешили люди, а теперь… расплачиваться надо…

— Так нехай бы кто нагрешил, тот и расплачивался, — возразила отцу Параска. — А то ведь… всем горе. И не знаешь, кому лучше — тем, кто на фронте, или тем, кто тут, под немцами, остался…

Костик, все время молчаливо слушавший, сидя на лежанке, разговор старших, вдруг соскочил на пол, сказал:

— Это еще не горе. Горе впереди… И, чтоб не терпеть издевательств, надо… защищаться!

— А как, как? — сверкнул на Костика глазами отец. — Я ему слово сказал, так он меня… Ты на него — он и тебя…

— Ничего, батя, найдем способ! — Костик прошел к вешалке, накинул зипун, шапку на голову. — Я в Гудов.

— Чего это в Гудов? — спросил отец.

— Надо!

И ушел, только дверью хлопнул…

Воротился Костик под вечер. И, когда вошел в хату, ни отец, ни Хора не поверили своим глазам: за плечами у Костика была винтовка, а на рукаве такая же белая повязка, как у Рыжего.

— Ты что это? — поперхнулся отец.

— Пусть-ка теперь попробует Рыжий цепляться к нам. Пристрелю!

— А-а?! — Отец, сжимая кулаки, пошел, пошел на Костика. — Чтоб мой сын да в полиции! Вон, вон из хаты!

Костик этого не ожидал — растерялся, топтался у порога, не зная, что ему делать. Потом, вспомнив, должно быть, каков бывает в гневе отец, толкнул спиной дверь и задом, задом стал пятиться в сени. А отец шел и шел на него, наступал и наступал и не горланил, не кричал, а хрипел:

— Вон! И чтоб ноги твоей у меня в доме не было! Убью! Как сукина сына убью!

Хора не вмешивалась в стычку отца с сыном, лишь испуганно поглядывала то на одного, то на другого и всхлипывала, плакала навзрыд.

Морозным ветреным декабрьским утром по широким, выстуженным улицам прифронтовой Москвы шел невысокий, по-селянски одетый человек. Встречая редких прохожих, которые всё спешили куда-то, чуть ли не бежали, человек время от времени останавливался и спрашивал:

— Будьте добры, как пройти к гостинице «Москва»?

Иные торопливо, на ходу махали рукой, показывали куда-то в неопределенном направлении, а иные, замедлив бег, долго и вежливо объясняли, как кратчайшим путем попасть туда, куда человеку требовалось. Он благодарил, шел дальше. Но, пройдя немного, особенно если на пути попадался перекресток, перегороженный противотанковыми надолбами и горами мешков с песком, снова останавливался, снова искал глазами, к кому бы обратиться со своим вопросом: «Как пройти к гостинице «Москва»? Вот он, кажется, выбрал того, у кого можно спросить, — немолодого уже человека в военной форме, медленно шагавшего с портфелем в руке. А когда тот, военный, приблизился, был уже шагах в пяти, человек вдруг растерялся, долго не мог вымолвить слова.