Борис Саченко - Великий лес

— А может, ты мне не хочешь признаться?

— Нет, что вы! — Апанас встрепенулся, с упреком посмотрел на Василя Кулагу. — Я сказал бы… Кому-кому, а вам…

— Еще о чем у тебя спрашивали немцы?

— Про Евхима Бабая спрашивали…

— Про Евхима Бабая? И что именно?

— Да всякое.

— Например?

— Ну, правда ли, что он на мобилизацию не явился, в лес удрал. А то еще — бегал ли по хатам, чтоб люди немцев хлебом-солью встречали?..

— Это когда было?

— Не сейчас, а тогда, когда немцы еще раньше собирались приехать.

— Интересно, — задумался на секунду Василь Кулага. — Зачем понадобился немцам Евхим Бабай?

— Понятия не имею, — пожал плечами Апанас Харченя.

— А сам Евхим Бабай где? Был он там, возле сельсовета?

— Не было его. Он еще до прихода немцев ушел из деревни. И жена даже не знает, где он.

— Точно?

— Ага. К матери моей зачем-то прибегала. Как ушел, говорит, так и нету.

Отвечая на вопросы Василя Кулаги, Апанас все больше и больше смелел, обретал способность рассуждать. Словно отступало в памяти то, что произошло в деревне, около сельсовета, словно это не его назначили немцы старостой. А когда вспомнил — снова разволновался.

— Василь Тимофеевич, что мне делать, посоветуйте.

— О чем ты?

— Ну, что старостой меня…

— А-а, старостой… — Василь Кулага наморщил лоб. — Было бы лучше, если б ты не соглашался быть старостой, если б тебя не назначили…

— Так никто же меня и не спрашивал.

— Это неважно, спрашивали, не спрашивали… Важно самим собою быть, не поддаваться ни на какие уговоры. Кто бы и что ни говорил, как бы ни заставляли — на своем надо стоять, на том, во что веришь, в чем убежден. Ты же взрослый человек, понимать должен. А коль уж согласился, выбрали тебя — что ж, служи. Немцам служи…

— А вы… Как вы на это посмотрите?

— Ты о ком? Обо мне?

— О вас и Иване Николаевиче.

— Мы — это мы. Но есть нечто куда большее, чем каждый отдельный человек, будь это я или Иван Дорошка. Совесть. И люди. И перед ними, перед своей совестью и перед людьми, придется держать ответ. За все, что бы ни делал, как бы ни жил…

— Так что же, может, отказаться?

— Смотри и думай сам. Подсказывать тебе что-то… — Василь Кулага покачал головой. — Вряд ли я тут смогу быть советчиком.

— А вы… Как бы вы на моем месте поступили?

— Я? — Василь Кулага не выдержал, с презрением отвернулся. Сказал жестко, раздельно произнося каждое слово: — Я бы не опустился до того, чтоб меня старостой, немецким прислужником, назначали. И никогда не опущусь. Никогда! Лучше смерть. Пока я жив, пока бьется в моих жилах кровь — я враг фашистам. И враг тем, кто идет служить оккупантам, становится их пособником. Тут так — или с ними и, стало быть, против нас, или с нами и, значит, против них… Два полюса. Середки нет. И ты подумай, где твое место… Хорошенько подумай, чтоб потом не жалеть. Помни: никто никаких оправданий не примет, когда придет время отвечать за то, как ты жил и что делал… Перед совестью своей, перед людьми отвечать!..

Постоял, подумал, все ли сказал, что надо было, и зашуршал листвой, пошел, не оглядываясь, в глубь леса.

Короткий осенний день угасал. Надвигалась темнота, ночь.

Снег выпал неожиданно и так тихо, что никто не мог сказать, когда — то ли в полночь, то ли ближе к рассвету. Лег незаметно, мягко и тихо на поле, на крыши хат и сараев, припорошил дороги, прикрыл белым холодным пухом неровности на земле. Посветлело вокруг, куда и девались осенняя хмурь и мрачность. В воздухе словно разлились звонкая чистота и морозная бодрящая свежесть.

Эту перемену Николай Дорошка заметил сразу, едва только проснулся, открыл глаза. Очень уж светло было в хате.

«Неужели проспал?»

Опершись на локти, поднял голову, скользнул взглядом по окнам.

«Снег… Видать, снег…»

Босой, в исподнем подбежал, как малое дитя, к окну, припал к стеклу. Так и есть, на дворе лежал снег. Белый, чистый и легкий, как вата. Нигде еще не было ни следочка, никто не ступал на девственную белизну. Только в ветвях липы, изогнувшихся от внезапной тяжести, порхала, то поднимаясь выше, то снова спускаясь вниз, к земле, с сочным стрекотом сорока да скакал по забору, время от времени пряча в перо то одну, то другую лапку, нахохленный и оттого непривычно толстый воробей.

«Скажи ты, зима пришла», — верил и не верил своим глазам Николай.

Отошел от окна, снова лег, укрылся одеялом — в хате было по-настоящему холодно. И не знал, не мог решить для себя, то ли радоваться, что гнилая, слякотная осень кончилась, пришла ей на смену зима, то ли огорчаться.