Николай Далекий - Танки на мосту!

Сапог поддался, слез с ноги. Теперь второй... Мысленно я представил себе то расстояние, какое мне придется пробежать. Семьдесят метров... Пусть все восемьдесят! Стометровку я бегал за одиннадцать секунд. Даже удавалось без одной-двух десятых. Значит — девять. Пустьвсе десять. Нет, девять! Ты должен добежать до окопчика за девять секунд, даже за восемь с половиной! Это тебе не значок «Готов к труду и обороне»... Пальцы соскальзывали с задника сапога. Спокойно! Не задерживать дыхание. Наконец сапог тронулся, пошел. Спокойно, никаких переживаний. Дышать глубоко, размеренно. Вот так...

Тут сквозь стрельбу донесся рев моторов и лязг гусениц. «Старший сержант» радостно завопил: «Ахтунг! — и, видимо, от волнения перешел на русский: — Танки на мосту!» Да, это он крикнул по-русски. Ударила на нашем берегу пушка, еще раз. «Капитан Павлов» заорал: «Все пулеметы! Цель — пушка на открытой позиции! Вторая рядом справа!» Последние слова донеслись до меня, когда я уже успел оттолкнуться подтянутой ногой от земли и рванулся к окопчику.

«Капитан Павлов», стреляющий из пулемета (не выдержал, взялся сам), танк, въезжающий на мост, второй сзади него, третий, задымившийся возле тополей (подбили наши, подожгли), «пограничники», ведущие огонь из окопов на склоне бугра, осиротевшая (выбили расчет) противотанковая пушка на открытой позиции у шоссе, бегущая впереди меня Зульфия с пистолетом в руке — все это я увидел одновременно, хотя, казалось, глядел только на окопчик.

Да, Зульфия бежала впереди меня. Тяжелая сумка с красным крестом, таившая в себе спасение для многих, мешала ей, но девушка не пыталась сбросить ее, а только отталкивала локтем назад, за спину. У нее был пистолет в руке, тот самый «вальтер» с одним патроном... Она, видимо, успела вынуть его из сумки, еще когда лежала на земле, ждала своего часа. Не сразу я понял, что Зульфия тоже бежит к окопчику, и ее несет туда та же сила, что и меня. Как догадалась? Тбилиси... Слышала слова бойца-грузина, поняла. Но обращаться с машинкой не умеет...

Первый танк, очевидно, уже проскочил мост. Будут стрелять по ногам. Я нужен «Павлову» живой. Все равно добегу, доползу... Но автоматчик в спешке взял выше. Я почти поравнялся с Зульфией, когда пуля зло рванула левую руку выше локтя, вторая обожгла бедро. Я толкнул девушку в спину, чтобы она упала и пули не зацепили ее: «Живи!»

Десять метров... Еще одна пуля, в плечо... Врешь, и мертвый добегу! Три метра! Кубарем свалился в окоп, схватил маленький полированный ящичек. Сзади, у самой спины, грянул выстрел, меня точно проткнули насквозь тонким раскаленным прутом, но я уже успел крутануть ручку. Все-таки крутанул...

Наступила полная тишина, все звуки боя вдруг исчезли, точно меня поразила внезапная глухота. «Оборван провод?» — ужаснулся я. Взрыв расколол небо и земную твердь. Я увидел рядом с собой Зульфию, пистолет в ее руке. Это она в меня стреляла. Она думала, что я хочу обогнать ее, оборвать провода. В ее представлении я до последнего мгновения оставался врагом, предателем, самым последним гадом. Она бы выпустила в меня всю обойму, но у нее был только один патрон, тот, который она оставляла для себя. Для меня Зульфия его не пожалела...

Я упал на бруствер, выплюнул что-то жгучее. Мне было худо. Я провалился куда-то в красноватую мглу, в тартарары и сознал, что, может быть, это и есть смерть, моя смерть.

Все-таки я тут же заставил себя поднять голову, посмотреть на дело рук своих.

Моста не было. Я терял сознание, я умирал, наверное, уходил в небытие, но я видел, как один танк, ломая разбитые, торчащие доски, рухнул в воду, а другой, успевший перед самым въездом на мост свернуть в сторону и затормозить, оторвал кусок обрывистого берега и валился с ним в реку. Это не мерещилось мне на пороге загробного мира, нет! Это я видел, еще живой, собственными глазами, в которых уже начинали танцевать, вихриться оранжевые точки и палочки.

Боль вывернула меня на спину. В глаза хлынуло сверкание летнего дня. Я увидел удивительное небо — черное, с солнцем, луной, звездами, похожими на чьи-то глаза. Оно косо опускалось к земле, изменяясь, приобретая черты женского лица, обугленного солнцем и страданиями, оно закрывало день, гасило свет в моих глазах. Но было ли то потемневшее от горя нёбо моей Родины, смерть ли моя обернулась вдруг ликом скорбящей богоматери древнего письма, простирал ли надо мною свое черное крыло сказочный, добрый ворон, прилетевший к умирающему Ивану-царевичу с «живой водой» в клюве, или то слезы отчаяния катились по лицу Зульфии, понявшей, наконец, свою ошибку, — этого я уже не мог постичь...