Руслан Сахарчук - Месть смертника. Штрафбат

Для внушительности он приподнял над собой своего нового «папашу». Стрелять он, понятное дело, не собирался – любой выстрел среди чистого поля привлечет внимание немцев.

Ковальчук постоял еще немного, держась за камень, затем нашел в себе силы и заговорил:

– Камень ночью немного остыл, теперь снова раскаляется.

Белоконь впервые слышал его голос после памятного тоста на веранде особистов. Странный голос.

– Придется терпеть, – сказал Белоконь.

Ковальчук не двигался. Стараясь говорить как можно спокойней и убедительней, Белоконь произнес:

– Ночью что-нибудь придумаем. Наложим на тебя дерна…

– Там пекло, командир, – измученно произнес Ковальчук. – Я до ночи не вытерплю, у меня сердце слабое.

– Будем надеяться, что наш генерал появится раньше. Больше ничем тебе помочь не могу. Нам нужна эта снайперская точка, слышишь? Теперь марш наверх! Тебя могут заметить с вышки, твою мать!

– У меня слабое сердце, – повторил Ковальчук.

– Через два часа тебя сменит Гвишиани. Потерпи два часа… Да что я тебя уговариваю, идиот?! Наверх! Живо!

Белоконь щелкнул переключателем «папаши» и недвусмысленно направил автомат в живот гиганту.

– С-саботаж задания? – прошипел он так, что даже ему самому стало ясно, что сейчас он выстрелит. Хотя не собирался.

Ковальчук тоже это понял.

– Два часа, командир, – сказал он прежним голосом. – Я постараюсь.

Он забрался на камень и заворочался там.

Белоконь вернулся в прежнее положение на живот, скрежеща зубами.

Ковальчук – снайпер?! Да он чертов недоносок! Из-за него все может сорваться в последний момент! А Белоконь ему пообещал смениться с Гвишиани! Он-то, командир, о чем думал, когда это брякнул? Среди бела дня выкапывать из земли горца, загонять его на камень с винтовкой, потом закапывать Ковальчука, которому наверняка еще и яма Гвишиани окажется мала…

Через два часа о таком маневре уже не могло быть и речи.

Все это время Ковальчук тихо постанывал на своем месте, ворочался и громко хлебал воду, а Белоконь думал, что сейчас возьмет нож и перережет ему глотку. Конечно, этих звуков не могло быть слышно у немцев – там вряд ли можно было бы услышать даже их разговоры и окрики. Ветер иногда приносил звуки из рощи с противоположной стороны дороги, но то был грохот тяжелой техники, а если уж голоса, то пронзительные вопли.

Из рощи на дорогу выехали автомобили. Они подняли целый столб пыли, в которой невозможно было разглядеть, что это за транспорт. Но явно не одинокое авто фон Штумпфельда.

Белоконь приказал Телятину и Ковальчуку лежать и не рыпаться, притвориться мертвыми, иначе он их сам поубивает. Телятин, правда, и без того не подавал поводов для тревоги. Но мало ли, что ему взбредет. Рванет фугас не вовремя – и конец операции, можно стреляться. Поэтому Белоконь не поленился лишний раз напомнить ему о необходимости схорониться. Телятин ответил в духе, что все путем, он в порядке и понимает ситуацию. Ситуацию понял даже Ковальчук – он перестал возиться и стонать и тихо лежал в своем углублении на камне. С противоположной стороны дороги, где Белоконь назначил старшим Гвишиани, все было спокойно. Белоконя немного волновал непривычный к засадам Лысенко, но он, кажется, вполне нормально чувствовал себя в земле. Возможно, просто спал.

По дороге прошла колонна из пяти грузовиков. За ними – мотоциклетки. Хорошо скрывшихся диверсантов не заметили. Смертники некоторое время глотали выхлопной дым и пыль из-под колес, но они стоически перенесли эту напасть.

К семи вечера жара стала спадать. Август как-никак. В июне палило бы до десяти-одиннадцати, и от группы в итоге остались бы лишь сварившиеся в комбинезонах тела.

Штумпфельд в этот день так и не появился. Его можно было ожидать и ночью, поэтому смертники могли себе позволить только небольшую передышку – когда солнце закатилось и стало окончательно темно. Остальное время следовало оставаться на местах. Выставлять часовых Белоконь не планировал. Со своей стороны дороги он сам не собирался спать, ему хватило дневной дремы, а с противоположной – надеялся на Гвишиани и Смирнова.

Там, откуда они пришли к камню, немецкие позиции вновь освещались ракетами и прожекторами. В рощице с противоположной стороны – примерно на таком же расстоянии – между деревьями горели костры и мелькали автомобильные фары. Вся эта иллюминация делала место засады смертников средоточием тьмы.

Белоконь поднялся, сбросил плащ и немного походил, разминаясь. Казалось, будто вместо одежды он закутан в промасленные и просоленные тряпки.