Инсаф Давлитов - Чеченская пыль

Наверное, я был резок. Зарема едва заметно вздыхает и больше уже не говорит на эту тему.

Я благодарю за угощение и отодвигаюсь от стола. Мне совестно. Пусть эти продукты лучше Вика съест. Она голодная.

— Знаешь, у нас в батальоне девочка живёт. Можно я твои деликатесы с собой заберу?

— Сколько ей?

— Пять.

— Пять лет? — поражается Зарема. — Вы же её там совсем заморозите! Конечно я соберу ей продукты и одеяло тёплое дам. Вы вместе приходите. Обязательно приходите! Приглашаю.

Мы долго молчим. На улице смеркается.

— Расскажи о чём-нибудь, — просит Зарема. — Одичала я тут одна.

— Ты слышала о Пацифиде?

— Нет. А где это?

Я прикрываю веки и начинаю рассказывать о далёкой Пацифиде, почти недосягаемом материке в Тихом океане. Холодный и немилостивый Карфаген куда-то исчезает. Перед нами встают колоссальный порт, грандиозные дворцы и храмы. Мы видим небо, не тронутое дымом пожаров, тысячелетние земли, по которым никогда не ступали вооружённые люди. Вокруг только мир и спокойствие.

Зарема прямо расцветает.

— Пацифида — это правда? Туда можно попасть?

— Конечно. Только на билет надо долго копить.

— Хоть бы одним глазком посмотреть на такое счастье, — мечтательно произносит Зарема. — Когда совсем не стреляют…

Где-то дважды бабахает самоходка, ветер носит обрывки автоматных очередей.

8 января в городе шёл снег. Я помню его как сейчас. Мелкий, редкий, сухой, он летел наискось. В этот день я проснулся с тяжёлым сердцем. Слухи о предстоящем наступлении подтвердились. Сегодня нас бросали на штурм детской библиотеки.

Радист Лёня, принявший приказ, собирает нехитрое имущество. Заметно осунувшаяся Вика тоскливо ела сбережённый для неё сухарь, пила вскипячённую воду. Никакой другой еды в батальоне уже не оставалось.

У неё было больное ушко и последние два дня в зимнем Карфагене она страдала особенно сильно. Нашего дорогого, добрейшего военврача уже не было в живых. Помочь Вике делом никто не мог. Я рылся в медикаментах, но не рискнул ничего использовать кроме всем известного анальгина и компресса из подогретой водки.

В конце-концов, умирающий лейтенант, рвущийся невесть куда с лежанки в госпитальном помещении, пожертвовал девочке свой располосованный миномётными осколками бушлат. Сказал, едва шевеля губами на искажённом от боли лице:

— Дважды в этот бушлат уже ничего не попадёт. Пусть Вика носит.

Лейтенанту кололи промедол. Промедол его не брал, лейтенант редко впадал в забытье и не ушёл во сне. Перед смертью он был в сознании, продиктовал почтовый адрес родных и успел со всеми попрощаться.

Его бушлат сшили суровыми нитками, укоротили отрезанием полы и рукава, прикрыли бурые пятна заплатами, перешили пуговицы, приделали верёвочные завязки к воротнику. Так Вика получила дополнительную защиту от пронизывающего холода. Бушлат ей надевали перед улицей, поверх жалкой болоньевой куртки, в которой её бросила мама.

На мне висит батальонная документация. Я разбираю книги учёта, жгу в железной печке ставшие уже ненужными бумаги, оставляю только необходимый юридический минимум.

Всё-таки классный у нас был батальон… Хоть и недоукомплектованный, хоть изначально мы составляли полторы роты, но мы всё же назывались батальоном. Пробегаю глазами фамилии живых. Батальона уже почти нет. Осталось 18 человек. Из них — ни одного офицера, выбили всех снайперы. Скоро лето. Это так, просто вспомнил, что есть хорошие вещи в жизни.

Упаковав документы, преодолевая себя, скорее пошёл прочь из такого родного подвала, в котором можно было просидеть хоть всю войну, до самого награждения.

Прибежала встревоженная Зарема. Бледная, в сбившемся платке, бросилась мне на шею:

— Не ходи туда. Вас всех убьют. Даже близко не подойдёте. Наши ополченцы ночью гаубицу привезли для стрельбы прямой наводкой. Пожалуйста.

И снова я, сам того не желая, был с ней резок:

— Рано ты нас хоронишь. Мы ещё повоюем.

Снимаю и протягиваю Зареме смертный медальон с личным номером и личными данными, нацарапанными на оборотной стороне — Ф.И.О., год рождения, группа крови.

— Вот, возьми на память. Бог даст, после войны встретимся.

Что ещё я мог сделать? При самом плохом раскладе хоть нашим военным потом передаст. Ей здесь легче уцелеть. Всё-таки она девушка и никто не посмеет в неё стрелять.

Зарема сразу сникает, отворачивается. Ну вот, довёл до слёз бедную…

— Я поесть принесла. Как ты любишь.