Вадим Собко - Залог мира. Далёкий фронт

«Пусть только выйдет книга в Гамбурге, — думал старик, — тогда все опять заговорят о Болере. Тогда и Максу Дальгову и всем остальным снова придётся вспомнить обо мне».

В этих мыслях была доля горечи: Макс Дальгов теперь значительно реже навещал писателя. Казалось, он утратил интерес к старому Болеру. А может быть, ему просто надоели эти бесконечные разговоры о судьбах немецкой интеллигенции и её роли в современной Германии?

Подобные разговоры и в самом деле мало интересовали Макса Дальгова. Лучшие представители интеллигенции уже нашли своё вполне определённое место в жизни. Кроме того у Макса Дальгова теперь не было ни одной свободной минуты. Ему пришлось учиться так усердно, как никогда в жизни. Руководить даже такой сравнительно небольшой партийной организацией, какая существовала в Дорнау, стало невозможно без основательного знания марксистско-ленинской теории. Макс это понял и решительно взялся навёрстывать упущенное.

В городе была создана партийная школа. И ей Макс Дальгов отдавал почти всё своё время. Правда, изредка он всё же приходил к Болеру поиграть в шахматы, но уже без прежнего азарта. Писателю казалось, что Макс машинально переставляет фигуры, а мысли его витают где-то далеко от шахматной доски.

В последний раз Максу быстро надоел ферзевый гамбит, и они заговорили о политике. Главным вопросом, как и всюду, где завязывались беседы на политические темы, было единство Германии. Совсем недавно англичане и американцы сорвали работу Лондонской сессии совета министров иностранных дел. Было ясно, что они уже решились превратить свои оккупационные зоны в маршаллизованное марионеточное государство.

Оттуда приходили дурные вести: рабочие голодают, крупные забастовки в Гамбурге и Дюссельдорфе, активизируются фашистские организации, генерал Гудериан уже занят воссозданием генерального штаба. Об этом писали даже западные газеты.

Они проговорили до поздней ночи. Но потом Дальгов опять надолго исчез, и старик остался без собеседника.

Городской театр показывал всё новые и новые спектакли. Тут были представлены и классики и советская драматургия, играли и послевоенные немецкие пьесы, написанные современными, ещё мало известными драматургами.

Жизнь шла своим чередом, и с каждым днём становилось очевиднее, что растёт и крепнет новая Германия. Болер чувствовал, что действительность опровергает его позицию беспристрастного наблюдателя, но не хотел признаться в этом даже самому себе.

Однажды вечером, во время прогулки, он встретил

Эдит Гартман. Актриса быстро шла по улице. Она выглядела немного усталой, но была весела и даже возбуждена.

— Я сейчас выступала в рабочем клубе, — рассказывала Эдит Гартман. — Вы не можете себе представить, какие там замечательные люди! Завод «Мерседес» успешно выполнил план. Там был праздник, раздавали премии и в заключение состоялся концерт. Кажется, у меня ещё никогда в жизни не было такого приятного чувства после выступления.

Болер улыбнулся, глядя на возбуждённое лицо Эдит. Ему казалось, что актриса забавляется какой-то детской игрой. Эдит Гартман выступает в рабочем клубе? Смешно!

Он не сказал об этом актрисе, чтобы не омрачать её радости.

— Может быть, зайдёте ко мне? — спросила Эдит, когда они подошли к её дому.

— Охотно, — сказал Болер и тут же испугался поспешности, с какой он принял приглашение. Но Эдит ничего не заметила. Она провела гостя в свою комнату, где прибавилось несколько новых афиш, и сразу принялась варить кофе.

Когда они уже сидели и разговаривали с чашками в руках, Эдит неожиданно рассмеялась:

— А вы знаете, что про меня пишут в западных газетах?

Болер приблизительно знал. Ничего хорошего там не писали. Зигфрид Горн начал клеветническую кампанию в Берлине, а скоро она перекинулась и в другие города Западной Германии.

— Пишут, будто я продалась большевикам, — продолжала Эдит. — Какие негодяи: «продалась»! А я просто пошла с немецким народом и стала работать для новой Германии. Должна вам сказать, дорогой Болер, это по-настоящему увлекает меня! Не смотрите с таким сомнением: я говорю от чистого сердца.

С лица Болера сбежала улыбка. Он думал о том, что вот он, старый писатель, из-за своей выжидательной политики остался в стороне от настоящей жизни.

— Представляю, что они напишут обо мне теперь, — смеялась Эдит. — «Гибель искусства»… «Насилие над талантом!..» Кстати, у нас в театре на днях было партийное собрание, и я сделала доклад о путях развития демократического искусства.