Вадим Собко - Залог мира. Далёкий фронт

— Нет, они просто со всей точностью выполняют предписания врачей.

Офицеры остановились у перекрёстка, и внимание Соколова привлёк пожилой человек, который, только что выпив свою порцию воды, беседовал теперь с соседом по скамейке, при этом гордо поглядывая на публику. Лицо этого человека показалось Соколову знакомым, но он не мог вспомнить, где они встречались. Немец сидел с таким видом, будто весь курорт принадлежит ему одному. У него на жилете блестела толстая позолоченная цепочка. Его серый костюм был так тщательно выглажен, что об острые складки брюк, казалось, можно порезаться.

Он, не спеша, перекидывался короткими фразами с другим отдыхающим, тоже человеком важным, но выглядевшим всё же менее величественно.

— Прислушайтесь, вам это будет интересно, — с лукавым видом шепнул Чередниченко, — а я пока пройду к источнику.

— У меня на заводе, — говорил человек в сером костюме, — дело уже идёт полным ходом. Сейчас на моём заводе столько же рабочих, сколько было до войны.

Собеседник с уважением кивал головой.

А человек в сером костюме с золотой цепочкой заметил Соколова и видимо встревожился. Тут Соколов узнал его. Это был Корн, один из рабочих с «Сода-верке».

Соколов поздоровался:

— Добрый день, господин майор, — встрепенулся Корн. — Поздравляю вас с повышением.

— Спасибо, — ответил Соколов.

— Давайте пройдёмся, — внезапно предложил Корн и поспешно встал. Собеседник его остался на скамейке.

— Я рассказывал знакомому о нашем заводе, — как бы оправдываясь, объяснил Корн, когда они немного отошли. — Я сказал, что это мой завод и вы, наверно, это слышали. Я ведь не солгал ему — разве «Сода-верке» не принадлежит теперь всему народу?

— Надо было бы упомянуть, что ваш завод принадлежит и ему тоже, — засмеялся Соколов.

— Но тогда пришлось бы сказать, кто я такой. А так пусть он думает, что я большой человек.

Соколов на секунду задумался.

— Скажите, господин Корн, как вы попали сюда? — спросил он.

— Профсоюзная организация послала, — охотно ответил немец. — Ведь я на заводе —.активист. План свой перевыполнил. Парторганизация дала мне бесплатную путёвку на месяц.

— Значит, вы попали сюда потому, что вы рабочий, а главное — хороший рабочий?

— Конечно!

— Почему же вы стараетесь выдать себя за капиталиста?

Корн замялся. В самом деле, почему!

— Знаете, ведь у нас рабочего человека не очень-то уважают, — начал он стыдливо. — У нас уважение к людям всегда определялось богатством…

Появление Чередниченко заставило его замолчать, и он отошёл, смущённый и взволнованный.

Соколов долго смотрел ему вслед.

— Да… — сказал он. — Самое обидное, что этот Корн — один из лучших рабочих у себя на «Сода-верке». И всё-таки, нет-нет, а хочется ему выдать себя за богача… Видно, не сразу труд становится делом чести.

Прошло немало времени с того дня, как писатель Болер вернулся из Советского Союза, но ещё ни одной его статьи не появилось в прессе. Все участники поездки давно уже рассказали о своих впечатлениях, о радушном приёме в Москве, обо всём виденном на заводах и полях страны социализма. Они выступали на рабочих собраниях, в университетах и клубах — повсюду, где люди хотели знать правду о Советской России.

Сразу же по возвращении Болер заявил, что он нездоров, и наотрез отказался от всяких предложений, с которыми к нему обращался Культурбунд. Его просили выступить хотя бы с одним докладом, но никакие просьбы и уговоры не подействовали.

Сидя дома, Болер без конца перебирал в памяти всё виденное. Он не писал не потому, что ему нечего было сказать. Как раз наоборот: материала у него было много.

«Как же я могу писать по первым впечатлениям, не узнав страны как следует?» — размышлял Болер.

Но была и другая причина его молчания: писатель не хотел выступить перед публикой до тех пор, пока в Гамбурге не выйдет его книга.» Он больше всего дорожил своей репутацией объективного, независимого литератора. Ему казалось, что настоящая мудрость много видевшего и много испытавшего человека именно в том и заключается, чтобы избежать малейшего намёка на тенденциозность. Напиши он сейчас о Советском Союзе, который вызвал у него искреннюю симпатию, — и его совершенно объективная книга о современной Германии будет воспринята, как орудие политической борьбы.

И Болер ждал. Его перестали беспокоить просьбами. Казалось, что даже в Культурбунде о нём забыли. Жизнь стала однообразной. Писатель словно выбился из общей колеи и шёл затерянной узенькой тропинкой, в стороне от своего народа.