Геннадий Воронин - На фронте затишье…

— Я командую батареей, и отвечаю за нее я, а не вы, — удивительно спокойно отвечает Грибан.

— Что же вы предлагаете делать?

— Держать оборону.

— Уж не думаете ли вы зимовать на этом пупе земли?

— Будет приказ — зазимуем.

Они стоят друг перед другом. Кохов нервно крутит пуговицу полушубка. Я смотрю на его бледное осунувшееся лицо, перевожу взгляд на потемневшие щеки Грибана, слушаю их перебранку и думаю о том, как странно все это выглядит: старший лейтенант не подчиняется капитану.

— Вы будете отвечать за отказ выполнить мой приказ, — цедит с расстановкой Кохов.

Ни одной новой искорки не вспыхивает в глазах Грибана. Он смотрит капитану прямо в лицо и выговаривает чеканно и твердо:

— Вашему приказу я не могу подчиниться. Прикажет полковник сдать батарею вам — будете командовать. А пока за людей и технику отвечаю я.

— А я отвечаю за людей, за технику и еще за вас!

— Многое на себя берете. Ваше дело — разведка, — тихо произносит комбат.

Кохов оглядывает Грибана свирепым взглядом и неожиданно набрасывается на нас с Юркой:

— Марш в машину! Установить связь со штабом!

Хорошо отдавать приказы. «Установить связь» — и точка. А как ее установишь, если «Солнце» исчезло с нашего горизонта, не оставив своих координат? Ему, «Солнцу», нет никакого дела до того, что нам надо разбиться, а выполнить приказ капитана. Но выполнять надо. Это мы хорошо понимаем. И потому безропотно лезем в машину.

И снова начинается нудная, до бесконечности тягучая сказка про белого бычка…

— Солнце! Солнце! Я Луна-четыре. Я Луна-четыре. Отвечай, как слышишь? Как слышишь? Прием…

Раз, второй, третий повторяет. Юрка одно и то же.

А в ответ только треск разрядов, противный пронзительный писк, да бешено мчащиеся на соседней волне тире, точки, точки, тире…

Запустить бы сейчас Журавлеву порцию морзянки со скоростью групп пятнадцать. Я представляю, как, уловив в эфире пулеметные очереди ключа, Паша торопливо хватает карандаш и, нахлобучив наушники, быстро-быстро записывает цифры и буквы. Он может принимать до двадцати групп в минуту. Это когда тире и точки сливаются в неугасимую стремительную музыку. Кажется, в ней не под силу никому разобраться. Но Журавлев — радист первого класса. Он все поймет. И все запишет без единой ошибки. Ему бы только услышать… Но не слышит нас «Солнце». Исчезло, пропало оно куда-то вместе со штабной рацией и лучшим в полку радистом…

Мглистая изморозь все плотнее окутывает высотку мутным холодным пологом. Пожары в Нерубайке и Сосновке погасли. Наверное, там уже обрушились хаты: зарево исчезло бесследно, растворилось в морозном воздухе. Самоходки занимают приготовленные им гнезда — выдолбленные в мерзлой земле неглубокие квадратные ямы. На каждую выемку наезжает машина. С бортов, сзади и спереди мы закрываем дыры брезентом. И под днищем получается неплохое, почти комфортабельное убежище: здесь нет леденящего ветра и можно спокойно спать, пока часовой не поднимет «в ружье».

Нам со Смысловым Кохов приказал не отходить от машины Грибана. И мы первыми забрались под стальное брюхо комбатовской самоходки, которая теперь стала похожа на клушку, а мы — на ее цыплят. На крышках от разбитых снарядных ящиков не очень удобно. Но если под бок постелить шинель, под головы сунуть вещевые мешки и, прижавшись друг к другу спинами, накрыться второй шинелью, то можно скоротать ночь без кошмарных снов. Только бы не свело от холода неприкрытые ноги.

— Ты часто так ночевал? — спрашиваю я Смыслова.

— Приходилось. — Он отвечает небрежно, словно речь идет о чем-то привычном.

Правда, он раньше меня на фронте и накопить опыт успел и по этой части. И все-таки верить ему с первого слова по крайней мере наивно. Никогда не поймешь, что у него на уме: в полку всем известно, что Юрка большой фантазер и любит поймать на слове, подковырнуть, поехидничать.

— В окопах ты тоже спал?

— Подожди, и ты еще поползаешь по окопам. Всему свое время…

Смыслов говорит это серьезным тоном. И я почти верю в его предсказание.

— И ты ни разу не простудился?

— На передовой не берет простуда… Военврач говорил, что это из-за нервной системы Павлова простуда не прилипает. Понимаешь, нервы пересиливают любую болезнь… Ну, хватит. Я спать хочу, — обрывает он разговор.