Мкртич Саркисян - Сержант Каро

— Ладно, перейдем к другой теме, с тобой спорить нелегко, — капитулирую я.

— Перешибить Каро — дело трудное, — говорит сержант, улыбаясь. И потом: — Хочу тебе что-то сказать, только не обижайся. Напиши, пожалуйста, моей Назик письмецо, такое, чтобы на стихотворение твое походило: и любовным было, и дух поднимало.

Без дальних разговоров достаю из своей полевой сумки лист бумаги и карандаш.

— Диктуй, — говорю я, — без тебя не смогу.

Каро устремляет на меня беспокойный взгляд. От волнения у него отнялся язык. Он пересаживается на чурбак и прислоняется спиной к стене окопа.

— Когда говорю, кажется, будто все, что говорю, могу и написать. Но как только беру карандаш и бумагу, все слова из головы выскакивают. Диктовать, значит… Ну, начнем так: «Первым делом»… Нет: «Во первых строках моего письма посылаю тебе поклон, Назик-джан…» Погоди, лейтенант, если бы ты писал своей жене, как бы ты начал?

— «Назик-джан, дорогая моя…» — предлагаю я.

— «Назик, дорогая…» Это правильно, пиши.

— Дальше?

— «Истосковался я по тебе…» Но ты найди другие слова, самые лучшие, самые красивые.

— «Тоска моя по тебе с каждым часом все больше делается, подобно реке во время половодья».

— Это хорошо, но Назик не поверит, что это я придумал: знает, что не мастер я на цветистое слово.

— «Тоска моя по тебе морем стала, жена…»

— И впрямь морем стала, — ни дна у нее, ни краю. Так и напиши.

— «Как мне целое море в одно письмо вместить? — уже с воодушевлением продолжаю я. — Считай, что мое письмецо — только малая капелька этого бескрайнего, бездонного моря».

— Вай, золотой ты мой, брат брата моего, так и напиши!

— «Твоя любовь, Назик, — и сила моя, и вера, и крылья мои. Твоя любовь делает меня героем».

— До слова «героем» хорошо. Какое мне дело до геройства? Я не хвастун.

— «Твоя любовь ведет меня в бой».

— И так того… больно громко, чуть тише — было бы лучше.

— «Твоя любовь бережет меня и хранит».

— Согласен. Любовью Назик живу. Это верно.

— «Назик-джан, — продолжаю я, — хочу, чтобы твои глаза всегда были сухими и чтобы в твоей улыбке печали не было».

— Нет, печаль все равно будет… Напиши вот что: «Твои глаза всегда перед моими глазами, твоя душа всегда в моей душе, Назик». Видишь, как здорово!

— Написать о твоих «охотничьих» делах?

— Не надо. О моей любви пиши, я ведь никогда не объяснялся в любви. Ей тоже не объяснялся. Да, спроси о детях, здоровы ли они? Не изводят ли мать?

Битый час я объясняюсь в любви и расспрашиваю о близнецах Карс.

— Потом, — говорит сержант, — вот что напиши: «Сообщаешь, мол, идет мобилизация ишаков». Да, да, лейтенант, ты зря на меня покосился. В горах Кавказа — война, но танки и всякие другие машины так высоко подниматься не могут, верно? А ишак — это благородное, бедное животное — и сам на любую гору взойдет, и оружие куда хочешь доставит. Стало быть, никакой ошибки тут нет, как видишь.

— Хорошо, понятно.

— Раз понятно, пиши: «Назик-джан, сообщаешь, мол, идет мобилизация ишаков, но о нашем ишаке ничего не пишешь — взяли его или нет? Это раз. Во-вторых, если тебе трудно приходится, Назик-джан, если хлеб на исходе, продай корову или обменяй ее на пшеницу, бог милостив, лишь бы наши детишки не голодали».

— Диктуй дальше.

— Про брата моего, Саро, расспроси. Пиши: «Давно не получаю от Саро писем, если вы получаете, сообщи мне, где и как он». Эх, Саро, Саро, богатырь Саро!.. Жизнью своей ему я обязан, не брат я старшего брата моего, а сын его. Так и напиши.

— Диктуй дальше.

— Что же это такое? Если я должен диктовать без конца, то зачем я попросил у тебя помощи?.. Теперь перепиши свое любовное стихотворение и добавь, что я всем кланяюсь. Постой… Сперва спроси, как односельчане мои поживают, мне это интересно.

— Все. Точка, — говорю я спустя минут пять.

— Большое тебе спасибо. Теперь дай мне это письмо, его списать надо, не то увидят незнакомый почерк, подумают, что я протянул ноги и кто-то родных моих утешить захотел. Верно?

— Верно.

— Тогда дай спишу…

Вечереет. Каро еще мучится над своим письмом, взвешивает каждое слово, снова и снова переделывает каждую фразу. На позициях тихо. Лишь дальнобойная артиллерия противника через долгие промежутки времени посылает в сторону наших окопов по два-три снаряда, которые разрываются где-то позади нас. Одинокое, скорбное дерево своими когтистыми сучьями впилось в кровоточащий закат.

Солнце вот-вот скроется за дальним лесом, и лес чернеется над чертой горизонта, как скучившееся стадо буйволов.