Владимир Зазубрин - Два мира (сборник)

Жесткая рука Вольнобаева задевала за мягкие волосы Мити.

— Мы, сынок, зла никому не желаем. Мы и воюем-то только потому, что господа заводчики и фабриканты не захотели помириться со своим новым положением разоренных богачей. Мы хотим, Митя, так жизнь устроить, чтобы все были довольны, все были богаты, у всех было всего вдоволь. Мы хотим, чтобы все жили в больших, светлых, просторных комнатах, домах, чтобы люди работали не восемнадцать часов в сутки, чтобы они все свободное время могли бы провести по-человечески.

Жена стала всхлипывать совсем тихо. Митя слушал отца, не отрываясь смотрел в маленькое пыльное окно.

— Если мы разобьем всех наших врагов, то я смогу быть спокойным, сынок, за твою судьбу. Я буду знать тогда, что ты не станешь надрываться на фабрике с утра до ночи. Нет. Ты пойдешь учиться. Двери школы будут для тебя открыты.

Мальчик забыл, для чего он подошел к отцу, его детское воображение было возбуждено мечтами взрослого человека.

— Папа, у меня будет много книг? И с картинками?

— Много, сынок, много всяких, и с картинками, и без картинок.

— Ах, это очень интересно.

— Да, да, сынок, еще немного, и мы будем хозяевами жизни. Мы пойдем, мы, старики, пойдем, умрем, чтобы вам только, детки, жилось хорошо.

Вольнобаев вздохнул. Мать заплакала громко:

— Я с Митей на рельсы лягу. Коли поедешь, так через нас переедешь.

Вольнобаев встал, тяжело ступая, подошел к жене.

— Анна, не дури, много терпела, немного-то уж подожди. Вернусь — не пожалеешь, что съездил. Перестань реветь сию же минуту. Надо собрать кое-что в дорогу.

Утром рано пришло несколько товарищей Вольнобаева, записавшихся вместе с ним добровольцами на фронт. В комнате стало шумно и тесно.

— Ну што, Вольнобаиха, ревешь, поди? — спрашивал низкий широкоплечий Трубин.

— Хорошо тебе, лешему, зубы-то скалить, коли у тебя ни кола, ни двора, ни жены, никого нет.

— Може, у меня тоже кто есть; да што?

— Нечего, нечего лясы-то точить. Людям слезы, а ему смех.

— Очень даже это глупо с вашей стороны, товарищ Вольнобаева, плакать. Другая бы на вашем месте радовалась, что муж у нее такой герой.

Трубин ударил по плечу Вольнобаева, завязывавшего дорожный мешок:

— Ах, Степа, не понимают нас бабы. Нет у них этого кругозора, широты-то нет. Дальше своей юбки ничего не видят. Эх-хе-хе!

— Да, далеко еще до того времени, когда нас все поймут!

Степан с усилием стягивал веревки.

— А понять должны ведь, Степа. Когда-нибудь поймут, оценят. Не все же на нас будут плевать да дураками крестить. Правда, Степан?

Рыжий Мельников бурчал в угол:

— Нечего спрашивать, и так ясно.

Кудрявый Клочков сел на лавку.

— Стоит ли, товарищи, говорить о том, что понимают нас или нет. Пусть кто как хочет, так и смотрит на нас. Мы свое дело знаем и доведем его до конца.

Вольнобаев кончил сборы, разогнул спину, потянулся.

— Два мира, товарищи, сошлись в смертельной схватке. Сомнений нет — победит новый. Мы, мы, товарищи.

Рабочий подошел к сыну, еще не вставшему с постели:

— Ну, прощай, сынок. Будь здоров, жди отца. Приеду, вернусь, заживем с тобой на славу. Ты в школу будешь ходить по утрам, я на работу, а вечером читать вместе будем, в театр пойдем, в клуб. Идет?

— А книг привезешь, папа?

— О, сынок, книг будет много, каких только хочешь.

— Я хочу, папа, учиться, паровозы делать.

— Хорошо, сынок, приеду, всему научимся. Все будем делать. Делать нам много надо, родной. Мир весь, жизнь всю заново строить. Ну, прощай, подрастешь — все поймешь.

Вольнобаев поцеловал мальчика. Рабочие стали выходить из комнаты, затопали по лестнице.

— Прощай, Анна! Провожать не ходи: лишние слезы.

Анна прижалась к мужу:

— Степа, отпиши поскорее, пропиши, где будешь, да на побывку приезжай.

Женщина говорила слабым, упавшим голосом.

Город еще спал. Крепкий стук сапог будил утреннюю тишину улиц. Лица были строги и серьезны. Добровольцы пошли в ногу, сомкнулись плотней. Город спал.

После крупных боев на участке Н-ской дивизии наступило затишье. Люди отдыхали. Первый Н-ский полк стоял в дивизионном резерве. Мотовилов с Барановским лежали на солнце, около винтовок, составленных в козлы. Фома на костре кипятил чай.

Саженях в двухстах от офицеров плотное кольцо солдат окружило аэроплан, у которого возился авиатор-француз.

— Я, Иван, в германскую войну вольнопером служил, видал виды, но скажу тебе прямо, что так гадко, как здесь, я себя никогда там не чувствовал, так у меня нервы еще не трепались, — говорил Мотовилов. — Обстановка этой войны — сплошной кошмар. Черт знает что такое — вступаешь в бой и не знаешь, кто у тебя сосед справа, кто слева. Нет уверенности, что там устойчиво, что тебя не обойдут.