Владимир Зазубрин - Два мира (сборник)

«Стреляют. В нас стреляют», — думал Барановский, и почему-то это ему казалось странным.

«Ведь они такие же люди. Ну вот, совсем как мои солдаты», — носилось у него в голове. И он стоял, глубоко засунув руки в карманы шинели, напряженно вглядывался в лица наступавших, искал в душе ответа на мучительный вопрос, почему люди с такой злобой бьют людей. Что-то связывало волю офицера, он никак не мог отдать приказание стрелять. Взводный офицер, пожилой прапорщик, подбежал к нему:

— Господин поручик, разрешите открыть огонь. Противник совсем рядом!

Барановский точно проснулся.

— Ах, огонь, да, да, огонь, — растерянно забормотал он.

Прапорщик подбежал к своему взводу, на ходу крикнул:

— Часто, начинай!

Рота открыла огонь. И опять Барановскому показалось, что кровельщики заколотили молотками по крышам, а воздух стал душным и тяжелым, как на фабрике или заводе, вблизи машин, больших, стучащих, горячих, дышащих огнем.

Наступающие кузнецы стучали молотками, раздували огонь, в неудержимом порыве шли вперед.

— Ура-а-а!.. Ура-а-а!.. А-а-а!

Рука загибалась, сталью мускулов охватывала, жала н-цев. Дрожащий звонкий голос сквозь треск выстрелов прорвался с правого фланга:

— Взводный! Обходят нас! Обходят!

Цепь сорвалась, побежала. Барановский в оцепенении стоял на месте, смотрел, как бежали на него наступающие, с винтовками наперевес и с лицами, перекошенными злобой. Подпоручик опять спрашивал себя и удивлялся:

«Почему они так злятся? Откуда такая злоба?»

— Коли! Коли его — офицер! — донеслось до слуха Барановского, и совсем близко от себя он увидел двух красноармейцев с тонкими, как жало, штыками. Точно кто повернул офицера кругом, толкнул в спину, и он побежал легко и быстро, совершенно не чуя под собою ног. Сзади в вечерних сумерках вспыхивали выстрелы, и пули жужжали близко-близко от лица, обдавая его быстрым, коротким, горячим дыханием. Барановский бежал и видел, как впереди него, и слева, и справа мелькали темные фигуры солдат его роты, видел, как днем, что многие из них торопливо падали на землю, дрыгали ногами, махали руками или валились как снопы и сразу застывали в мертвой неподвижности. Как сотни дятлов, налетели на лес пули и долбили деревья острыми металлическими носами, и визжали, и свистели тысячами голосов в буйном вихре уничтожения. В чаще кустов завяз раненый и кричал непрерывно тонким голосом, полным ужаса смерти:

— Братцы, не оставьте! Не оставьте!

Маленькие окна, смотревшие на задний двор, подернулись серой пылью. Высокая помойка черным грязным ящиком загораживала их наполовину. В комнате было почти темно. У печи, на лавке, плакала сгорбленная фигура. Худые согнутые плечи дрожали под рваной рыжей шалью. Слезы мочили синюю облезлую юбку.

— Ты, Анна, зря не реви. Я тебе прямо скажу, толку не будет. Раз решено, что уйду, значит, уйду.

— Что ты, сбесился, что ли, на старости лет? Что ты делаешь с нами? Как мы жить будем?

— Пособие дадут.

— Что мне твое пособие? А как убьют, так что мне в пособии-то толку?

— Сын подрастет, кормить будет, да и советская власть не оставит, обеспечит на всю жизнь.

Русые волосы Вольнобаева, почерневшие от копоти, торчащим пучком падали ему на брови. Корявые руки с сухими пальцами нервно сжимали колени.

— Пойми ты, не могу я не идти. На собрании первый орал, что все пойдем, а теперь вдруг в кусты спрячусь. Никогда!

Женщина всхлипывала, утиралась кончиками головного платка.

— Всю германскую войну с мальчишкой одна-одинешенька мучилась, еле дождалась тебя, каменного. И теперь вот опять, — голова женщины бессильно тряслась, — носу не успел показать домой, бежишь. Подумай ты, бесчувственный, зачем пойдешь? Кто тебя тянет? Ну, в германскую мобилизовали, ничего не сделаешь. А тут что? Ведь никто не тащит. Сам лезешь.

— Замолчи, дура, ни черта ты не понимаешь!

— Папа, не ходи на войну!

Митя подошел к отцу, опустил голову. Большие глаза ребенка блестели слезами. Рабочий прижал к себе сына, обожженной, грубой рукой стал ласкать. Мать плакала. В вечерних сумерках комната совсем утонула. Окна двумя тусклыми квадратами прорезали черную стену.

— Нельзя, сынок, не идти. Все, кто может, должны идти.

— Папа, не ходи, тебя убьют.

— Может быть, и убьют, сынок, а идти нужно. Ты, может, и не поймешь меня, но я скажу тебе, родной, что мы, рабочие, должны идти, чтобы в будущем по крайней мере хоть детям нашим, вам вот, жилось лучше. Ну посмотри, сынок, как жили мы до сих пор? Всегда впроголодь, день и ночь на работе. Квартира — вот подвал этот. Захвораешь, как собаку выгонят, рассчитают. Теперь счастье улыбнулось нам. Мы захватили власть, и мы должны ее удержать и укрепить.