Георгий Жуков - Один МИГ из тысячи

— Что ж ты на меня уставился? — Покрышкин еще шире улыбнулся, показывая ровные крепкие зубы. — Живой! Ей-богу, живой!

Они сели на первую попавшуюся скамейку, — Покрышкин смертельно устал, и у него подкашивались ноги. Где-то у моста через Дон стреляли зенитки, отражая очередной налет гитлеровских бомбардировщиков.

Труд все еще не мог опомниться и как завороженный глядел на Покрышкина, приоткрыв широкий рот. А Покрышкин говорил и говорил... Чувствовалось, что груз пережитого давит на него и он испытывает непреодолимую потребность сейчас же, сию минуту выложить все.

— Ну, вот... Подходим к железной дороге, — говорил он, — темнота! Колонна растянулась, машины буксуют. А немцы где-то здесь, близко: в воздухе трассирующие. Как светляки! Только и слышно: «Жик! Жик!» Двигаем вперед броневик. Постреляли— стихло. Теперь веду колонну по компасу, по расчету времени...

— Вроде как слепым полетом, в общем, — не утерпел Труд.

— Вот именно... Припоминаю: сейчас будет ветрозащитная посадка, а за ней дорога. Наверняка сейчас нам преподнесут сюрприз... Шлю двух бойцов в разведку. Ползали они, ползали, возвращаются: «Все тихо». Поехали... А на сердце у меня все-таки кошки скребут. Не может быть, чтобы немцы не воспользовались таким удобным рубежом! Так и есть! Ка-ак полоснут из посадки, — ночь мне днем показалась... Смотрю, у нас уже три машины горят... Крики, стоны, стрельба. «Ну, ладно, — думаю, — сочтемся! Дайте только мне «МИГа» оседлать! Сворачиваем в сторону, кое-как по пашне, по проселку, по кочкам...

Лицо Покрышкина искривила судорога, и Андрею сразу бросилось в глаза: как он постарел за эти две недели! Саша положил голову на огрубевшие ладони и глухо продолжал:

— Пока жив буду, не смогу забыть... Ты пойми: я же летчик, — соколами нас называют, черт бы меня побрал, а тут... хуже зайца! Как крыса... Только бы в щель проскочить!

— Успокойся, Саша, — встревоженно сказал Труд. — Ну, ведь кончилось же все это, кончилось!

— Нет, не кончилось, — упрямо возразил Покрышкин, стукнул кулаком по скамейке. — Не кончилось, а только начинается! Вот — жжет мне душу, воротит. Стыд горит во мне, — пойми ты... Куда зашли! Ты только посмотри, куда зашли: к Дону, к Кавказу прижали нас... Вы ведь ни черта не видели из того, что мне пришлось повидать: с воздуха-то вся земля одинакова. А ты пройди-ка по ней пешком, отмерь-ка вот эти километры, да погляди то, что я повидал. Это не в газетах читать: там немцы сожгли деревню, там старика танками разорвали, там ребенка повесили. А я... я же все это своими глазами...

В его сухом, воспаленном глазу заиграл недобрый огонек, и Андрею на мгновение даже стало страшно, но Покрышкин вдруг улыбнулся и как-то буднично заметил:

— Ну ладно. Тебе же все равно пока этого не понять. Верно?

Он задумался, с минуту помолчал. Потом тихо сказал, как бы беседуя с самим собой:

— Вот здесь, пока брел от Запорожья, я и понял, что значит стать солдатом. Теперь я сам солдат, настоящий, не поддельный, девяносто шестой пробы. Ты говоришь, кончились мои мученья? Чепуха! Только начинаются. Я теперь все время это буду повторять... Пойми, победу мы выстрадаем, вымучим, она так просто нам не дастся, пойми это, дорогой Андрей! Мы трудные люди, — слишком добрые души у нас были до войны. Нас надо разозлить, распалить — вот тогда нам, как солдатам, цены не будет.

И, жестко улыбнувшись, он добавил:

— Ну, а гитлеровцы, кажется, все делают, чтобы мы были злы как дьяволы.

Он встал и медленно, вразвалку побрел дальше. Андрей молча поплелся за ним, обдумывая этот необычный долгий разговор. Да, эти две недели сильно изменили Покрышкина. К худшему или лучшему? Пожалуй, к лучшему. И Труд опять почувствовал себя несчастным: ведь вот везет же людям, попадают на самые горячие участки борьбы, видят самые яркие события войны! А он?... Мальчишка, щенок, которому нельзя доверить ни одного ответственного задания. Только один раз удачно попал бомбой по мосту, да и то случайно.

Андрей тихонько вздохнул, досадуя на свою молодость.

Покрышкину были очень рады в полку: все меньше оставалось в строю летчиков, сражавшихся с первого дня войны, и те, кто принял на себя первый вражеский удар, теперь были родные друг другу люди. Война длилась всего четыре месяца, но таких звали уже ветеранами: день шел за год в ту пору. Многие летчики были в госпиталях, другие сложили головы на дальнем пути от Прута к Дону. Вот и Сашу ждала еще одна горькая весть.