Александр Щелоков - Жаркие горы

— Смотри, — сказал Каррингтон, несколько поостыв. — Твое, в конце концов, дело.

— Я смотрю.

— Не переусердствуй.

— У меня, Бен, отсутствует синдром осторожности.

— Ты считаешь, он есть у меня?

— А ты и не догадываешься? Тогда скажи, почему тебя отзывают раньше срока?

— Не привык оперировать догадками. Сплетни — это привилегия вашингтонских коридоров. Если что-то знаешь — скажи.

— Знаю, парень. В Центре тобой недовольны. Во всяком случае, не очень довольны.

— Я выполнял все указания точно.

— Знаю. Только сегодня этого мало. Сейчас нужно проявлять больше самостоятельности. Надо почаще создавать такие ситуации, которые показывали бы политикам, что примирение с красными невозможно. Необходимо держать либералов в напряжении.

— Ты же знаешь, это не так просто. Сверху на нас постоянно давят.

— Знаю. Потому и нужна здесь упругость. Тебя давят, а ты должен возвращаться в прежнее положение, едва отпустят. Энергично возвращаться.

— Не слишком ли часто мы стали возвращаться в прежнее положение, после того как на нас надавили обстоятельства? Эти возвраты уже стали притчей во языцех. И люди видят в таких колебаниях не упругость, а косность. Неумение оценивать обстановку. Вот. — Каррингтон встал, прошел в угол к журнальному столику, заваленному прессой. Выбрал какой-то журнал. — Вот «Харперс мэгэзин». Ты потерпи, Фред, если я приведу слишком длинную цитату.

— Давай, старина. Для тебя чего не потерпишь.

— Спасибо. Так вот, Люис Лэпмэн, заметь, не красный, а наш, только с более, чем у других, здравым взглядом, пишет о нашем с тобой шефе: «Я не сомневаюсь в патриотизме и усердии Кейси, но, как и другие богатые бизнесмены с высших этажей администрации — не только президент, но и господа Уайнбергер, Шульц, Риган, Бейкер, Бьюкенен и Миз, — он путает власть денег с силой человеческого характера и духа. Это общая ошибка для американской плутократии. Не зная иностранных языков, истории, литературы, не зная ничего о других обществах, кроме собственного, они полагаются на профессиональные советы услужливых софистов, как, например, Генри Киссинджера. Было бы несправедливо особо кивать на Киссинджера, который не более и не менее честен, чем большинство его коллег по политическим институтам, но он обладает исключительным даром сочинять «неофициальные мнения» так, чтобы заслужить одобрение своей клиентуры. В 1974 году в руководстве, озаглавленном «Американская внешняя политика», он сформулировал правило всемогущества: «Научная революция при всех ее практических целях сняла технические ограничения с применения силы во внешней политике».

— Что ты хотел доказать этой длинной цитатой? Что Киссинджер дурень? В этом уже давно мало кто сомневается. Что касается автора статьи, он типичный левак.

— А я вижу в нем честного человека, — сказал Каррингтон, — чувства которого оскорбляет глупость тех, кто больше других должен заботиться о патриотизме.

— Я в детстве увлекался не Лэпмэном, а Стивенсоном, — сказал Томпсон задумчиво, — и помню его выражение о том, что патриотизм не всегда нравствен.

— Это слова Престонгрэнджа из «Катрионы», если не ошибаюсь. Во всяком случае, не самого Стивенсона.

— Чепуха! Все, что есть в любой книге, принадлежит автору. Он и герой и подлец в одном лице. Так вот, Бен, патриотизм, как ты его понимаешь, тоже достаточно аморален.

— Поясни.

— Америка — не Гренада. Америке в этом мире никто и ничто не угрожает, кроме собственных ошибок. А эти ошибки ведут к тому, что опасность нависает над кланом верных сыновей Америки. Над нами, Бен. Над людьми военными. Ты ведь согласен, что мы — клан?

— Да уж как не согласиться.

— Тогда нам всем в равной мере надо думать, как сохранить свою силу и позиции в обществе. Пацифизм действует на умы разлагающе. Когда люди имеют дело только с готовыми котлетами, они перестают думать о том, что скотину надо резать. Живя в условиях безопасности, леваки начинают думать, что эта безопасность рождается сама по себе.

— Человечество пугает ядерный призрак. И без того в мире много бед, чтобы добавлять к ним атомную зиму.

— Плевать мне на человечество, Бен. Я не хочу и не могу быть выше самого господа бога. Он взирает свысока на все, что сам сотворил, что происходит по его воле. Люди от рождения до смерти корчатся в муках, стонут, молят всевышнего об избавлении от болезней, уродств, боли. А что меняется? Что?! Почему же я должен быть выше господа бога? Я такой же смертный, как и все остальные. Я знаю все: боль, ревность, тоску. Так почему же мне еще исповедовать гуманизм? Думаю, хватит веры в бога. Остальное — на его совести. Мне на других наплевать! На всех, вместе взятых! И если наш нынешний президент, никого не стесняясь, говорит о том же, я ему аплодирую. Мы аплодируем, патриоты Америки. Ее военные, в чьих руках честь и гордость нации.