Евгений Погребов - Штрафной батальон

— Издеваешься, гад! — уловив за вкрадчивой ласковостью слов цыгана все тот же скрытый намек на дезертирство, взревел Кусков и, задрожав всем телом, двинулся на обидчика с кулаками. — Сравнил фронт с кобылячьим воровством и еще ржет как сивый мерин! Ты мне эти свои байки брось, конокрад паршивый, не то… — Разом исчерпав весь запас оскорбительных речений, он силился отыскать другие, более веские и значительные, которыми можно было бы ужалить противника побольнее, но не находил: — Небось полежишь, подлюка, под минами, живо щериться перестанешь, волком взвоешь!.. И если еще хоть раз трепанешь кому, что я от фронта бегал, — держись! Не посмотрю, что бугай бугаем, — враз трупом сделаю! Слово десантника!

Едва ли вспыхнувшая ссора закончилась бы миром, не вмешайся Шведов, оттеснивший Кускова с той грубоватой бесцеремонностью, которая обыкновенно присуща тому из друзей, кто верховодит и убежден в силе своего влияния.

— Брось ты, Андрюха, нашел с кем связываться! — удерживая того за борта шинели, урезонивал он. — Ему же лечиться надо, он больной, а ты внимание обращаешь…

Салов, поглядывая на них сбоку, властно и довольно ухмылялся, чувствуя за собой силу.

Колоритной и во многом для Павла загадочной и непонятной фигурой был этот цыган. Вызывающе дерзкий, бесстрашно-насмешливый, он, с одной стороны, отталкивал своей несдержанностью, грубостью, уродливыми блатными выходками, тем, что невозможно было предсказать его моментальных последующих движений души, похожих больше на вывихи, но, с другой стороны, привлекал тем, что, несмотря на все свои дикие воровские ухватки и выверты, не был подл, без особой нужды никого не задирал, ни с кем из уголовников близко не сходился и вообще держался подкупающе независимо, с достоинством, хотя и особняком. Впрочем, делать это ему было нетрудно, поскольку его массивная, крутоплечая фигура с отвесно повисшими тяжелыми руками, согнутыми в локтях наподобие кузнечных клещей, таила такую осязаемо-ухватистую мощь, что испробовать ее на себе охотников не находилось.

Угроза Кускова его ничуть не устрашила. Колонна между тем доползла до поста контрольно-пропускного пункта, и, пока начальник конвоя через дневального вызывал дежурного, а затем ходил с донесением в штаб, штрафники, сгрудившись у ограждения из колючей проволоки, которым была обнесена территория лагеря, с настороженным боязливым любопытством присматривались ко всему, что делалось внутри.

И всюду на обширной залесенной территории лагеря глаз наблюдал беспорядочное движение, строительную сутолоку. Сотни людей стучали топорами, шаркали пилами, долбили мерзлую землю ломами и кирками, перетаскивали на себе и перевозили на подводах свежий тес, рулоны толя, возы соломы. В одном месте заканчивали сооружение землянок, подгоняли дверные проемы и косяки, в другом устанавливали на стационары походные кухни, сколачивали навесы для умывальников и грибки для часовых.

От ближних обжитых землянок тянулись кверху бледные дымки, пахло оструганной щепой и чистым, настоянным на хвое воздухом, от которого пьянило головы и перехватывало острыми спазмами пустые желудки.

— Глянь, братва, никак тоже штрафники? — упавшим голосом предположил авиатехник Бачунский, скрытный, осмотрительный человек, не спешивший обозначать круг своих дружеских симпатий и привязанностей. И, как видно, не столько потому, что не нуждался в товарищеском участии, сколько из опасения ошибиться и довериться не тому, кому следует.

Проследив за его взглядом, Павел увидел полувзвод солдат, которые копали неподалеку от будки дежурного дополнительный колодец и одновременно сбивали ребристый сруб. Судя по меткам, оставшимся на ушанках от красноармейских звездочек, и отсутствию погон, это были проштрафившиеся бойцы. Но конвоя поблизости не было, и Павел неопределенно пожал плечами: мол, поживем — увидим!

Теряться в догадках долго не пришлось. Пооглядывавшись на партию вновь прибывших, трое наиболее любопытствующих солдат отделились от общей группы и, воровато озираясь, приблизились к колючему ограждению.

— С прибытьицем, кореша! Откель этапчик приплыл? — развязно осведомился передний, с угреватым лицом и двумя выбитыми верхними зубами.

Распахнув полушубок так, чтобы стало видно обнаженную исколотую грудь, навстречу выдвинулся Карзубый.

— Саратовские мы, керя! — картинно подбоченясь и смещая почему-то ударение в слове «саратовские» со второго на третий слог, горделиво возвестил он. — Еще вопросики будут?