Нгуен Нгок - Лес сану

Тну озирается, подняв голову. Вот она, Зит, уселась напротив него, поджав ноги, и рукою одергивает длинную до пят юбку. Он холодеет и вздрагивает: Май! Перед ним сидит Май… Вот уж не думал, что Зит вырастет такой похожей на сестру. Нос ее, прежде вздернутый, выпрямился, стал точеный; пушистые брови затеняют глаза — большие, спокойные, ясные. Она долго глядит на Тну, покуда четверо или пятеро ребятишек спорят, норовя усесться поближе к ней.

— А у вас, товарищ, — вдруг спрашивает она, — есть бумага? — В голосе ее ощущается какой-то холодок.

— Что еще за бумага? — изумляется Тну.

— Увольнительная за подписью начальства. Без нее в деревню входа нет. И местный наш комитет должен вас задержать.

Тну громко хохочет. Подшучу-ка над нею, решает, соскучился, мол, по дому — страсть, вот и явился тайком в деревню; но, приметив строгий взгляд Зит и слыша воцарившееся вокруг выжидающее молчанье, расстегивает карман гимнастерки, достает маленький листок бумаги и протягивает ей.

— Разрешите доложить, товарищ политрук…

Зит берет листок и поворачивается — так виднее — к огню.

Тотчас над бумагой склоняются десятки голов; ребятишки по слогам разбирают написанное.

Зит долго читает документ — раз, другой, третий.

— Ну, все верно? — спрашивает старый Мет. — Выправили ему разрешение?

— Все как положено, — возвращая увольнительную, Зит наконец улыбается. — И подпись командира на месте. Но почему отпустили вас всего на одну ночь? — спрашивает она. И сама отвечает: — Что ж, хорошо хоть так. За ночь повидаете всех. Мы с одногодками моими, кого ни возьми, всегда о вас вспоминаем.

Тут небольшую комнату наполняет гул голосов и смех.

— Слыхали, сам командир свою подпись поставил!

— Вот это да!

— Всего-то на одну ночь, завтра — назад… Очень уж мало!

— Экая жалость!

— Ха-ха!.. — перекрывает всех рокочущий голос старого Мета. — Порядок!

Раздвинув сгрудившихся ребятишек, старик садится у огня, рядом с Тну. Он выбивает свою трубку, стуча ею по голове повелителя очага (так именуется здесь каждый из трех глиняных окатышей, на которых стоят над огнем посудины); потом прочищает трубку лучиной, ее он отщипнул от расплющенного ствола бамбука в переплетении настила; и наконец, подняв голову, обводит взглядом соседей. Все — где бы кто ни сидел — умолкают и ждут. И старик заводит свою речь.

Снаружи, точно легкий, едва приметный ветер, шелестит редкий дождь. Старый Мет не повышает голоса, звучащего низко и глухо.

— Дела эти, — говорит он, — нам, старикам и старухам, известны. Из молодых одним они ведомы до конца, другим лишь понаслышке. А уж малые дети и слыхом про них не слыхали. — Выкатив глаза, глядит он на ребятишек; и они, уловив в его словах особенный смысл, молча, едва переводя дух, смотрят ему в рот, — Это Тпу вернулся, ваш старший брат Тну. — Старик кладет свою тяжелую, сильную руку на плечо гостю. — Тот самый Тну, о котором я вам столько рассказывал. Вот он, видите? Он ушел в армию Освобождения и сегодня вернулся к нам на одну лишь ночь. Да, на одну-единственную ночь отпустило его начальство, и командир самолично поставил подпись на его бумаге — ее видела Зит, секретарь нашей партячейки. Глядите же, это он! Он из нашего племени штра. Отец его с матерью умерли, когда он был совсем мал, деревня Соман вырастила его. Тяжко жилось ему, но сердце его осталось чистым, как вода в нашем источнике. Нынче ночью я расскажу о нем всей деревне, и мы порадуемся его возвращению. Внемлите же, люди штра! Слушайте все, у кого есть уши и сердце, влюбленное в эти горы и воды. Молчи те, слушайте, запоминайте. А когда я умру, перескажете все вашим детям и внукам…

Все безмолвствуют. Лишь струя, плещущая из бамбукового желоба на околице, перекликается с дождевыми каплями, стучащими по листьям. И Тну молчит. Он глядит на старого Мета. В мерцающем свете очага могучий старец кажется сказочным исполином, героем тех долгих сказаний, которые в детстве, бывало, Тну слушал и слушал всю ночь напролет. Потом он переводит взгляд на Зит. Гостом и статью она теперь точь-в-точь как была Май в тот день, когда он, вернувшись из заточенья, встретил ее у огромного дерева на опушке, того самого, что, рухнув, лежит сейчас поперек дороги и где партизаны отрыли окоп и дрались там не на жизнь, а на смерть. Зит тоже молчит и слушает, большие глаза ее спокойны и задумчивы.

— Нет, старые люди ничего не забыли. Лишь мертвые уже ни о чем не помнят, но свою память они оставили нам, живым. В ту пору янки и твари Зьема завладели всеми здешними горами и лесами. Словно дикие вепри, рыскали они по чащобам. И штыки их, обагренные кровью, алели, как красные их шапки… [5] Имеются в виду «красные береты»: так именовались, по их головным уборам, отряды особого назначения сайгонской армии. Тну был тогда совсем еще мал, головой едва доставал мне до пояса. Но ловок и быстр как белка…