Владислав Шурыгин - Зенитная цитадель. «Не тронь меня!»

Нет больше плавбатареи… Расформирована. Особенно больно стало от слов: «Верно: капитан 2-го ранга В. Морозов». «Верно»… Ишь ты, подтверждает…

— Старшина Бойченко!

— Есть, старшина Бойченко!

— Объявите общий сбор в «гроте». На мостике и у телефона оставить только сигнальную службу!

— Есть, общий сбор в «гроте»!

Вот и настало это печальное утро 27 июня 1942 года… Солнце еще не поднялось над холмами, а берег давно гремел, ухал, стонал. Черные дымы застилали небо над Севастополем, плыли над водой, над бухтой…

Щемящее чувство тревоги теснило грудь. Скорее! Скорее на берег! Пусть дадут оружие — и на помощь, на защиту Севастополя!

Моряки еще с ночи надели первосрочное обмундирование, достали из рундуков бескозырки. Да, они стремились на сушу, но в глубине души каждый из них по-своему прощался с плавбатареей. Один задумчиво облокотился о броню орудийного щита, другой наигранно бодрился, говорил, что и на суше «живут люди», несколько моряков — руки в карманах брюк или за спиною — плотной группкой молча разгуливали по палубе… Точно напоследок измеряли шагами ее, тысячу раз измеренную за долгие месяцы жизни на железном острове.

Прибыл овровский катер. Прозвучало: «Всем в катер!» И разом смолкли разговоры, замкнулись, ушли в себя моряки и оттого даже лицами стали вдруг все похожи, точно братья-близнецы… Черной цепочкой сходили по трапу.

Лейтенанту Даньшину надо было взять в кают-компании приготовленный чемоданчик.

В коридоре буднично и ровно светил электрический плафон. Батарея еще жила, и оставленные на ней электрики давали свет. Лейтенант Даньшин шел к себе в каюту, как много раз до этого, а между тем шел он сюда в последний раз… С того самого рокового дня, с 19 июня, он не спал в ней, а перебрался в лазарет к Борису Язвинскому… Все напоминало о прошлом. Пустые жесткие койки, старенький деревянный столик возле иллюминатора, лампа-бра… Сейчас она печально кивала металлическим плафоном.

Через открытую дверь командирской каюты струился голубой утренний свет. Даньшин вздрогнул. Откуда в железном чреве дневной свет? С болью вспомнил: свет проникает через пролом брони верхней палубы. Такой же пролом зияет и в полу каюты… Услышал голоса на верхней палубе: «Где лейтенант?» — «Пошел в каюту. Сейчас будет!»

Пора! Прощай, плавбатарея, прощай, большой железный дом, где прошли десять долгих месяцев. Провел ладонью по заклепкам брони. Ладонь стала черной… И снова память-боль: «Сажа от того пожара…»

Вышел на верхнюю палубу. Его ждал старшина 2-й статьи Кожевников. В надвинутой на самые брови мичманке, молчаливый, собранный. Во всем облике — строгая готовность. Кожевников оставался за старшего на плавбатарее. Здесь же, группкой, стояли электрики и мотористы, еще кто-то из моряков. Последние десять человек…

— Старшина, флаг я обязан взять с собой… — точно извиняясь перед Кожевниковым и остающимися на плавбатарее людьми, сказал лейтенант.

— Есть.

…Старшина Бойченко дернул за фал, но флаг не хотел спускаться. Очевидно, заело верхний блок. Бойченко вынул нож, перерезал фал. Поблекшее, посеченное осколками полотнище доверчиво скользнуло в матросские руки. Даньшин сложил полотнище в несколько раз и замешкался, не зная, куда его убрать… В чемодан неудобно прятать…

— Давайте, товарищ лейтенант, при мне будет! — выручил сигнальщик Виктор Яковлев и, приняв из рук Даньшина флаг, убрал его за фланелевку, на грудь.

— Ну, все. Пора… — сказал Даньшин и с каждым из остающихся на плавбатарее попрощался за руку. Хотелось сказать всем что-то теплое, обнадеживающее, но не было слов.

Встреча с землей! Все похоже на сон. Вот только что приснилось — эта земля или десять месяцев без нее?

Катер жестко стукнулся бортом о размочаленный деревянный брус причальной стенки, и, точно боясь потерять хоть миг свидания с землей, на пирс вскочили сразу несколько человек, приняли прижимные концы, накинули на железные трубы — кнехты… И сплошным черным валом, накренив катер, хлынула на причал братва.

В каких-то десяти метрах от причала росла трава. Колючая, сухая крымская трава, от которой плавбатарейцы отвыкли, казалось, навсегда. Люди бросились к траве. Щупали ее руками, растирали в ладонях, подносили к щекам. Скребли ногтями красноватую землю, пересыпали ее в ладонях. Земля! Настоящая земля!

Не стыдясь слез, плакали, изумленно восклицали: «Братцы, красота-то какая!»… Моряки ликовали, забыв обо всем на свете: о грохоте канонады, о дымном небе, о гуле чужих моторов над бухтой…