Владислав Шурыгин - Зенитная цитадель. «Не тронь меня!»

Сергей все еще никак не мог представить себя отцом. У него дочь! Маленький, тепленький, родной человечек. Дочь! На душе было светло. Остаток ночи, который предстояло ему коротать в боевой рубке, и сам день, обычно проходивший в постоянном напряжении и круговерти дел, сейчас не порождали томительного чувства неясности и тревоги. Все казалось простым и понятным. Спросил укладывавшегося спать Середу:

— Последние известия слушали? Как под Москвой?

Середа, поджав пальцы босых ног, сидел на койке: от палубы-пола тянуло холодом…

— Под Москвой все твердо. О новых освобожденных населенных пунктах пока не сообщалось, но враг отброшен на сто пятьдесят километров.

— Спасибо, Нестор Степанович.

Мошенский вышел в кают-компанию. Печь жарко горела, возле нее сидел в расстегнутом кителе Даньшин.

— Как вахта прошла, Николай Михайлович?

Даньшин встал. Мошенскому обычно не свойственно называть подчиненных по имени-отчеству, а если называл, значит, находился в хорошем настроении.

Лейтенант почувствовал это.

— Нормально, товарищ командир. Спокойно.

— Сидите, сидите, — сказал Мошенский и только сейчас заметил в руке Даньшина дымящуюся трубку, почувствовал запах табачного дыма. Видя, что командир не уходит, Даньшин садиться не стал. — Из дому письма получаете?

— Да. От матери, от брата старшего, Ивана, получил. Он командир артиллерийской батареи. Воюет.

Николай умолчал о личном. Только что, у огня, читал он (уже в который раз!) письмо со штемпелем отправления «Севастополь» и рассматривал фотокарточку черненькой симпатичной девушки с чуть раскосыми пронзительными глазами. Звали девушку Оля. Познакомился с нею Николай, еще будучи курсантом. Только раньше встречались часто, а война вон как закрутила, на час не выберешься. А Оля рядом, в Севастополе. Дважды, раз с почтальоном, другой — с баталером Пузько, посылал ей флотский гостинец — сэкономленную воблу, несколько плиток шоколада — да короткие, в десять строк, записки: жив, здоров, пиши, не забывай.

— Хорошо. А у меня, Николай Михайлович, событие — дочка родилась. Отцом стал.

— Что вы говорите?! — оживился Даньшин. Мимолетный ночной разговор командира был не просто данью вежливости, не просто командирской заботой о подчиненном. — Поздравляю! — Даньшин перехватил курительную трубку, с силой затряс руку Мошенского. — Дочь! Будущая невеста. Надо же… Вы хотя и не пьете, но с вас, товарищ командир, причитается!

— Отметим, — улыбаясь, не очень уверенно пообещал Мошенский и, довольный, растроганный, вышел в коридор.

Дохнуло холодом. Но Мошенский не застегивал реглан. Стоял на верхней палубе, смотрел на черный берег. Откуда-то издали донесся орудийный выстрел, затем еще… Все стихло.

Мошенский услышал негромкий говор возле кормового зенитного автомата. Узнал прокуренный голос Бегасинского:

— Все случилось в октябре тысяча девятьсот шестнадцатого… Не я один видел. На глазах у всех в Северной бухте линкор взорвался и затонул. Разное говорили, но скорее всего германские шпионы диверсию устроили…

Разговор шел о линкоре «Императрица Мария». Моряки сидели тесной группкой, и Бегасинский неторопливо рассказывал:

— «Мария» была для немцев что кость поперек горла. Самый мощный корабль на Черном море. Как выйдет в поход, как начнет греметь главным калибром — немецкие корабли, как шавки, по закоулкам разбегаются.

— Много на нем орудий крупных было?

— Двенадцать штук двенадцатидюймовых. Да почти полсотни средних и мелких. Сила!

— А водоизмещения какого?

— Тысяч двадцать тонн.

— Ничего себе… И такая громадина лежит на дне Северной бухты?!

— Чудак ты, Рицкий. Право, чудак. Историю знать надо и смекать… Слышал про первую Крымскую кампанию? Павел Степанович Нахимов отдал тогда приказ затопить военные корабли, перегородить бухту… Так ведь что те корабли в сравнении с «Марией»! «Мария» — громадина! Да и не мог такой корабль лежать на дне в столице Черноморского флота. Совесть моряков не позволила бы… Подняли, только почему-то кверху днищем. Все говорили, будут в строй вводить, но не ввели. Революция началась. Не до постройки, не до ремонта кораблей было. А уже в девятнадцатом поставили дредноут в док, но опять же вверх килем. Что-то у инженеров не получалось с переворотом корабля в нормальное положение. Простоял он так в доке несколько лет, потом в бухте у берега и уже году в двадцать шестом был наконец перевернут и разрезан на металл.