Владислав Шурыгин - Зенитная цитадель. «Не тронь меня!»

Комиссар Середа читал плавбатарейцам статью из флотской газеты, в которой рассказывалось о короткой и яркой жизни Якова Иванова. Отважному соколу было всего девятнадцать лет…

Всем был памятен последний бой Якова Иванова.

Свой подвиг летчик совершил на глазах плавбатарейцев.

Мошенский с Середой в тот же день провели митинг личного состава. Решение мстить за Якова Иванова, быть достойными его памяти приняли единогласно. Возможность расквитаться с гитлеровскими летчиками выдалась буквально на следующий день. С береговых постов наблюдения — теперь у плавбатареи имелась с ними телефонная связь — сообщили, что морем, курсом на Херсонес, идет группа фашистских самолетов.

Батарея открыла огонь и с первых же залпов сбила крайний «юнкерс». Группа круто развернулась, ушла в сторону моря. Но зенитчиков не проведешь! Полгода боев, полгода смертельного риска сделали бдительность качеством каждого, до предела обострили интуицию… Впрочем, это была не просто интуиция, а чутье, основанное на опыте, на боевых знаниях!

Фашистские летчики хитрили. Перестроившись, восьмерка Ю-88 ринулась на батарею. Огневая стена зенитных разрывов и пулеметных трасс стала на их пути, и они, сбросив бомбы, предназначавшиеся Херсонесскому аэродрому, ушли восвояси.

Как памятны все эти дни, все бои…

Мошенский заклеил конверт. Он был в каюте один. Комиссар находился в боевой рубке вместе с лейтенантом Даньшиным и дежурной сменой. (Последнее время они с Середой делили ночь надвое. До четырех ночи кто-то из них находился в боевой рубке вместе с дежурным по плавбатарее.)

Мошенский поднес руки к печке. Уголь в ней хорошо разгорелся, и тепло от «чугунки» разливалось приятной волной вокруг рук, горячило, румянило лицо…

Печки только недавно удалось выбить у береговиков, и в кубриках стало теплее. С потолка [11] По-флотски — подволок. Но здесь и далее будет употребляться слово «потолок». , коротко шипя, падали на раскалившийся чугун капли — конденсат… Ничего не поделаешь. Кругом холодное железо.

Поначалу было оно обклеено теплоизоляцией — пробковой крошкой, но от постоянного грохота пушек, от вибрации пробка поотлетала, и теперь в углах каюты поселился белоснежный, искрящийся иней.

Мошенский надел реглан. Чтобы выйти в коридор и подняться на верхнюю палубу, надо было пройти через кают-компанию, где жил остальной комсостав плавбатареи.

Крепко спали на жестких нарах Хигер и Язвинский. «Чугунка», стоявшая посреди кают-компании, почти погасла. Мошенский открыл дверцу, подбросил из ящика угля: «А то еще замерзнут, сони…»

На верхней палубе шел снег. За бортом шумело невидимое море. Привыкнув к темноте, можно было различить белые гребни волн, а берега не видно, хотя он теперь в двухстах метрах…

Глядя на снег, облепивший грудь реглана, Мошенский вспомнил вроде бы так недавно наступивший Новый год… На полчаса собрались, сомкнулись в тесном кругу Даньшин, Хигер, Середа, Язвинский. Ждали его командирского слова, новогодней речи. «За нашу победу в 1942-м!» — все, что сказал он, и не потребовались другие слова. Даже Середа на обычное: «Может, у вас что есть, комиссар?» — ответил: «Нет. Главное сказано. За победу!»

Теперь — февраль 1942-го. Седьмой месяц службы на плавбатарее. Седьмой месяц без земной тверди. Впрочем, твердь была. Земная и железная одновременно.

Середа, несмотря на бессонную ночь, был внешне бодр и даже весел. Потирая красные, замерзшие руки, сказал:

— Живем, Сергей Яковлевич! Живем! Сегодня-завтра обещают нам кинокартину «Разгром немцев под Москвой»! До чего здорово! Бойцы своими глазами увидят битых немцев, провал зимнего наступления. Одно дело — когда мы говорим, агитируем словом, и совсем другое — когда агитация наша подкрепляется таким замечательным документом, как кинохроника!

Мошенский, одетый по-зимнему, стоял в дверях каюты. Новость, сообщенная Середой, обрадовала и его.

— Действительно, живем, Нестор Степанович! Еще как живем!

Мошенский чувствовал необыкновенный подъем, прилив сил. Хотелось свернуть горы. Вчера он получил от Веры сразу три письма. Теперь он спокоен. Вера в безопасности, здорова. И дочка здорова. Жена назвала ее Азой. Имя поначалу Сергею показалось странным, но прочел второе письмо (как знать, какое читать первым, если их три), и все стало понятно. Вера родила девочку в вагоне-теплушке. Роды принимала женщина-цыганка по имени Аза. Если б не она, страшно подумать, что было бы… В ее честь и нарекла Вера дочь Азой.