Мюд Мечев - Портрет героя

Она подходит к нам, и я встаю. Я понимаю, что она увидела все: и карты, и открытую тумбочку с бутербродом и каской.

— Здравствуй, мальчик.

— Здравствуйте.

— Ты из какой школы? — Я отвечаю. — Твой приход запланирован? — И так как я не понимаю ее последнего вопроса, чуть улыбнувшись, объясняет: — Ты пришел по графику посещения госпиталя школьниками?

— Нет. Я сам…

— После посещения ты зайди в канцелярию, мы тебе выпишем пропуск.

— Спасибо.

Она поворачивается, а я снова смотрю на человека с завязанной головой. Он спускает с себя одеяло, и под раскрытой белой рубахой я вижу мускулистую грудь, короткие сильные руки. Мой взгляд скользит ниже… Обе штанины кальсон завязаны веревочками, как мешочки. У него нет обеих ног, они отрезаны чуть пониже таза.

— Пойдем, — обращается ко мне Трофим Яковлевич. — Спасибо, что пришел! — Он закрывает двери тумбочки. — Потом возьмешь.

Мы выходим в коридор и садимся на одну из скамеек.

Я думаю о той прекрасной женщине.

— Трофим Яковлевич, а кто эта… в белом?

— А-а! — хрипит он, и по тому, как сжимается в комочек его лицо, я понимаю, что он улыбается. — Сейчас скажу. Ты не боишься? — И, не дожидаясь ответа, он снимает повязку, освобождая нижнюю часть лица. — Так ловчее говорить.

Я снова вижу жалкий сморщенный комочек израненной и сшитой кожи, который сокращается и двигается, как будто бы эта часть тела совсем не связана с остальным лицом.

— Она, вишь ты, врач. Красивая, сам видел… Строгая и добрая. Видал руки? — Я киваю. — Вся бы сгорела, да спас ее один танкист. Их эшелон с ранеными горел… Бомбили их. Она и спасала этих раненых. Муж ее сгорел там. А ее, вишь, спас один. Вынес из вагона. Шлем ей на голову надел задом наперед. Этим и лицо спас. Вот как… С себя снял, говорят, а сам обгорел весь. Рожа, конечно… Но глаза остались. Вроде воюет. Слышь-ко! — Он наклоняется ко мне. — Наши-то говорят, бабки эти из канцелярии… Она-то, Анжелика, ищет его!

— Танкиста?

— Да!

— А зачем?

— Ах, какой ты! То все на лету ловит, а то… Из-за сердца человеческого…

Он умолкает. Я поднимаю голову: над нами вторая часть хоровода муз, который водит Аполлон. Рука его держит оливковую ветвь. Прямо над моей головой — в развевающихся одеждах Каллиопа, ее лицо с темными глазами… Я трогаю Трофима Яковлевича за рукав.

— Смотрите! — Показываю ему на потолок. — Нет! Сюда, на эту — с темными глазами!

Он, подняв голову, шевелит бровями.

— Правда, похожа… Ишь, углядел! А кто они, знаешь?

— Знаю. Это дочери Зевса, музы.

— Зачем они?

— Они — спутницы бога Аполлона, покровительницы всех, кто пишет книги и стихи, рисует и танцует, кто пишет историю.

И мы смотрим на потолок. Там, в облаках, у чистых вод Кастальского родника, танцуют музы…

— Расскажи, — просит Трофим Яковлевич.

Я рассказываю ему, но замечаю, что и другие раненые окружают нас. Я показываю им и Эрато, и Каллиопу, и Полигамнию. Те двое оставили игру в шахматы, из палаты вышел комиссар, сосед Трофима Яковлевича. А когда я говорю о Кастальском роднике, веселый полный человек со стриженой крупной головой приближается к нашему кружку. Почему-то под его взглядом мои мысли начинают путаться, и я, скомкав свой рассказ, умолкаю.

— А, пацан! А как твое фамилие? Что ж ты замолчал? Из какой школы? — Он подсаживается к нам и дружелюбно оглядывает всех.

Я смотрю на него и не вижу и следа тех ранений, что есть у других.

— Что ж ты им рассказывал, а мне не хочешь? Говори, говори… — разрешает он. — Какие же твои боги?

— Они не мои, — отвечаю я.

Молча тронув меня за плечо, Трофим Яковлевич встает, и я иду за ним. Раненые тоже расходятся, а веселый человек на прощание хлопает меня по спине, продолжая улыбаться широкой хозяйской улыбкой.

Мы сворачиваем в небольшой закуток. Высокая кафельная печь топится березовыми дровами. Я согрелся, меня не знобит, и, сидя здесь, в полутьме, я впервые за долгое время чувствую себя хорошо.

Мы подвигаемся ближе к огню, Трофим Яковлевич кочергой мешает угли, которые трещат и распадаются на яркие кусочки, посылая в топку тысячи искр…

— Хорошо, — шепчет Трофим Яковлевич. Я киваю головой. Век бы так сидел, кабы не дом… — Он вздыхает. — Ты где живешь?

— В коммунальной квартире.

— Плохо?

— Терпимо.

— Нет лучше своего дома. Все свое — крыша, стены, полы, лавка, печь… Все сам сделал… Никто не мешает. Всем бы надо жить в своих домах-то!

И я впервые за эти дни вспоминаю о своей мечте, о доме!