Мюд Мечев - Портрет героя

— До тех пор, пока не подошью все! — Он толкает ногой кучу валенок, в которой я узнаю и свои, и мамины, и брата.

— А где все?

— Гулять ушли, — вздыхает он и вонзает шило в валенок.

А я, съев холодную пшенную кашу, сажусь за уроки.

Когда я заканчиваю их, синий вечер наступает на улице.

Сложив книги и тетради, возвращаюсь в большую комнату и вижу, что на сундуке, сладко улыбаясь и причмокивая, как это делают дети, спит Митрофанов, подложив под голову валенок. И пока я хожу за шинелью, чтобы укрыть его, дядя Вася и брат входят в комнату.

— А мы были в Историческом музее! — выпаливает брат.

— Тише ты! Сержант Митрофанов спит!

Дядя Вася подходит к нему и, видя, как я накрываю его, молча улыбается. Митрофанов снова чмокает, и по лицу дяди Васи я понимаю, как он любит сержанта.

Двор дома генерала чист и подметен: ни у крыльца, ни у подъезда нет ни бумаг, ни тем более нечистот. И я вспоминаю рассказ Аркадия Аркадьевича. Минуя парадное, отворяю в конце коридора маленькую дверцу и вижу, что и тут лестница, ведущая вниз, не только вымыта, но и застлана стареньким чистым половичком.

Подойдя к знакомой двери, стучу и слышу краткое:

— Пожалуйте!

Я толкаю ее — навстречу мне идет Никита. Его седые усы закручены вверх, и их острые концы пахнут каким-то кремом.

— Пожалуйте! — Он расставляет руки и принимает мою курточку. Я стучу пальцем в косяк проема, отделяющего прихожую от комнаты.

— Пожалуйста! — раздается картавый голос Аркадия Аркадьевича.

Я раздвигаю портьеру и вхожу. Навстречу мне, встав с дивана, поднимается Аркадий Аркадьевич, приветливо улыбаясь и протягивая руку.

— Давненько вы не навещали нас! А я слышал, вы в курсе дел всей нашей улицы…

— Так получилось.

— Правда ли, что у нас пойман дезертир? И правда ли, что он — сын той ужасной дамы?

— Да, он сын Нюрки.

— Прошу садиться.

— Спасибо.

Я сажусь на стул, стоящий у окна, и тут только вспоминаю про серебряные трубы. Смотрю на стену: между окон, сверкая боками, висит большая серебряная труба, обвитая георгиевской лентой с кистями, а чуть пониже — светлый маленький серебряный сигнальный рожок. Я не верю своим глазам, но трубы действительно стали светлыми!

Под ними висит карта, вырезанная из газеты: размеры территории, освобожденной Красной Армией от немецких оккупантов за период зимней кампании 1942/43 г.

— Что же вы замолчали? — интересуется Аркадий Аркадьевич.

— Не знаю… так просто.

— И вы видели его?

— Да… очень жалкий.

— Сукин сын! — четко произносит он. — Я вижу, вы его жалеете?

— Все это было так ужасно!

— Было бы более ужасно, если бы таких, как он, не преследовали!

— Почему?

— Потому что, если бы их было много, они преследовали бы тех, кто выполняет свой воинский долг.

— Разве так может быть?

Он пожимает плечами и, подойдя к окну, задирает голову вверх, глядя в колодец, куда выходит его окно.

— Никита! — зовет он. — Опять кто-то кинул нам под окно старый башмак!

«Потрясающие переходы!» — думаю я.

— Слушаюсь! — говорит Никита. — Прикажете убрать?

— Да, но не сейчас. — И, повернувшись опять ко мне, продолжает: — Моего лучшего друга… героя той войны… расстреляли дезертиры… — После продолжительного молчания он спрашивает: — Ну а как вы?

— Сейчас к нам приехал дядя. С фронта.

— Да-да! Слышал и поздравляю!

— Спасибо! Аркадий Аркадьевич?

— Что, голубчик?

— Скажите мне, кого вы считаете героем?

— Хм… Минуточку… А почему вы задали этот вопрос?

— Да так… Много всего случается и происходит кругом… И много героев, и говорится об этом много…

— Так-так… — Он проницательно смотрит на меня, потом отходит к полке и снимает с нее книгу в старинном переплете, на корешке которого видны наполовину стершиеся буквы. Он листает ее своими ловкими пальцами и, найдя какое-то место, читает резким картавым голосом:

«…Где выражение зла, которого должно избегать? Где выражение добра, которому должно подражать в этой повести? Кто злодей, кто герой ее? Все хороши и все дурны… Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, — правда».

— Лев Толстой, — заканчивает он. — «Севастополь в мае».

Он ставит книгу на место и садится за стол, а я замечаю, что стол накрыт только на двоих. Я вопросительно смотрю на Аркадия Аркадьевича. Он, наливая мне чай, говорит: