Виктор Верстаков - Афганский дневник

Спрашиваю, не жалеет ли, что когда-то пересел с истребителя на вертолет: скорости в винтокрылой авиации поменьше, разлуки подольше.

— Из вертолета я отчетливее вижу мир! Лечу и любуюсь! — оживился Апполонов. — А что касается разлук… Честно скажу: не заметил, как дети выросли. Это наш общий грех, всего военного люда…

Разговор идет многослойный. Владимир Павлович порывается рассказать о сослуживцах — братьях Владимире и Георгии Хачикьянцах, майоре Геннадии Белове. Мне же хочется побольше узнать о самом Владимире Павловиче, о вчерашнем полете, в успех которого накануне мало кто верил. Ухватываюсь за то, что Белов тоже участвовал в полетах — и в первом, когда неудачно пытался сесть сам, и в успешном втором, когда Апполонов взял его в свой экипаж левым летчиком.

Любопытная деталь, кстати. Левое сиденье — место командира, почему же Апполонов его уступил? Но ведь Владимир Павлович — опытнейший летчик, он «вывозит» пилотов после перерывов в их полетах, причем нередко пилотов высокого служебного ранга, которым привычно занимать левое, командирское место. С годами Апполонов обжился на правом сиденье, теперь ему сподручнее летать справа.

Итак, в первом полете машина Белова опускалась в котлован и едва там тоже не повалилась, чудом вырвалась из облака взметенного снега. Попытка подтвердила: сесть невозможно. Интересно, что думал в те минуты, барражируя над котлованом, Апполонов?

— Думал: надо же ребят все-таки вытаскивать! Представлял себя на их месте. Они ведь тоже профессионалы, понимали ситуацию. Продукты, патроны распределили на много дней. Но еще сутки — и лететь за ними на вертолете не было бы смысла: даже если сядешь где-нибудь на склоне, продержишься несколько минут, они все равно не дойдут — сил не останется. И когда я высмотрел те самые два камушка, стал торопить Белова домой — дозаправить машины, чтобы поскорее вернуться.

В рассказе Владимира Павловича меня интересовали не столько технические тонкости, сколько психологическая мотивировка его действий. Ведь иной подвиг можно совершить в состоянии нервного возбуждения, не, думая об опасности, может быть даже не сознавая ее. Владимир Павлович отлично понимал, на что он идет, это был подвиг профессионала. Как же, наверно, трудно решиться на то, о чем знаешь, что сделать это невозможно!..

Поэтому в Апполонове меня интересовало все, и все, кстати, оказалось интересным. Вот его краткая анкета.

Происхождение. Старший сын в многодетной семье. Отец, Павел Феофанович, — знаменитейший в Башкирии пчеловод, прошел всю Отечественную, дважды был ранен, инвалид войны.

Своя семья. У Владимира Павловича две дочери, о которых говорит с нежностью. Младшая — студентка, старшая уже закончила институт, вышла замуж. «За военного?» — «Конечно!» — «Летчика?» — «Нет, за техника. Они тоже авиаторы».

Философия службы. Основной постулат Апполонов сформулировал коротко и четко: «За уважение народа служу».

…Еще одна наземная встреча — в Кабуле, в афганском, высокого ранга штабе. Там сначала упомянули при мне полковника-летчика, с которым связана какая-то необычная история, но сказали, что об этом человеке и об этой истории надо писать очень осторожно, потому что вообще-то такому человеку по служебному рангу летать уже не положено, да и возраст у него велик, и голое изложение событий может создать впечатление, будто техника у нас отстает, а это неверно — просто так уж сложилась конкретная ситуация…

На прямой вопрос, что же все-таки совершил этот высокопоставленный пожилой летчик, помявшись, ответили:

— Мост мешками взорвал.

Дальше сработал элемент журналистского везения. Узнав, что полковника в штабе не предвидится, я все же задержался, зашел к знакомым авиаторам — их многолюдный кабинет был как раз напротив полковничьего, мы попили по местной традиции чайку, поговорили «за жизнь», а через полчаса на пороге вдруг выросла высоченная могучая фигура полковника Б.

— Ага, сказал он. — Чай пьете, про штабные подвиги рассказываете.

Сказал это по-русски, успев, видно, узнать, что в штаб пришел советский журналист.

Маленькое отступление. Меня спрашивали и до сих пор спрашивают, как удавалось общаться с афганцами, не зная афганского языка. Приходится объяснять, что единого языка в Афганистане не существует, а есть целых три группы языков — иранская, индийская, тюркская. Правда, около четырех пятых населения говорит на двух, самых распространенных языках: на пушту — это язык чисто афганских племен, пуштунов, и на дари — литературном новоперсидском языке. Пушту имеет около пятидесяти территориальных и письменных диалектов. Множество диалектов и говоров есть и у дари. Языковая ситуация столь запутана, что, по логике вещей, из нее просто обязан существовать какой-нибудь простой выход. И он для советского человека действительно прост: распространенный в Афганистане дари в силу ряда исторических причин очень близок к языку нашей Таджикской ССР. Так что если в командировках неподалеку оказывался солдат-таджик, то языковая проблема переставала существовать. Помогало и приличное знание многими афганскими офицерами, особенно летчиками, русского языка. Помню, как летчик-истребитель капитан Мухтар Голь остроумно возразил однажды на мой комплимент, что он-де отлично говорит по-русски: