Сергей Григорьев: Малахов курган

– И адмиралы, и господа офицеры, и команды точно так и думают: не давать им высаживаться. Собирались адмиралы вечор. Владимир Иванович [35]говорит: «Боже, что за срам! Неприятель подошел в огромных силах к крымским берегам, а славный Черноморский флот стоит на рейде, загородился бонами [36]! Надо выйти в море и разбить неприятельский флот. И все транспорты с войсками сжечь и потопить».

– Столько-то народу, батюшки! Ведь люди тоже! – сказала Наташа, не поднимая головы от работы.

– До драки все люди. А когда к вам в окошко, Наталья Андреевна, полезут…

– Бог с вами, Петр Иванович, какие вы страсти говорите! Пальцы стынут.

Коклюшки перестали стучать.

– Я бы так на месте и умерла, – подумав, прибавила Наташа.

– А я бы, – воскликнул Веня, – схватил утюг да того, кто полезет, утюгом по башке! Не пугайся, Наталья!

– Ты у меня одна надёжа! – улыбаясь брату, проговорила Наташа и начала опять плести свое кружево.

– Малые дети и то свой дом застоять хотят. Однако, Наталья Андреевна, будьте покойны: у вас найдутся и помимо Вени, кто желает защитить ваш покой, – с чувством проговорил Стрёма, прижав шапку к сердцу.

– А Павел Степанович о чем говорил с адмиралами? – спросила Наташа.

– Ну, он-то, сомненья нет, согласен с Владимиром Ивановичем. Он так говорил: «Севастополь – это наш дом. Дело моряка – на море». И я скажу: а все-таки плох тот моряк, кто о береге не помнит. На море мы дом наш бережем. На то и берег называется. Например, взять меня. В Синопском бою [37], прошлым летом, мы затем турецкий флот разбили и сожгли, чтоб они к нам не пожаловали вместе с англичанами. Я во время самого боя из крюйт-камеры подавал картузы [38]. Крюйт-камера – это, дозвольте объяснить, пороховой погреб.

– Она знает, – кивнул Веня.

– Люк на палубу открыт. Бомба ударила, изорвала, зажгла у орудия занавеску. Лоскутья смоляного брезента в огне к нам в крюйт-камеру посыпались…

– Я вас про Нахимова спрашиваю, а вы, Петр Иванович, про себя! Мы уж про ваше геройство довольно знаем, – лукаво улыбаясь, молвила Наташа.

Стрёма вспыхнул, ударил шапкой о скамью и закричал:

– Что Павел Степанович, то и я! Всё одно! Выйти в море и лучше погибнуть в бою, чем бесславно умереть на мертвом якоре в порту! Бывайте здоровеньки, Наталья Андреевна, – неожиданно закончил Стрёма, вскочив на ноги. Нахлобучив шапку, он шагнул к двери.

Веня загородил дорогу:

– Погоди, Стрёма, доскажи!.. А ты уж будь добренькая, Наташенька, дай ему все сказать… Порох-то в крюйт-камере взорвался?

Стрёма остановился и усмехнулся:

– Кабы взорвался, так и нам бы с тобой тут не говорить! И надо мной твоя сестрица бы не издевалась. И «Мария» наша полетела бы в небо ко всем чертям! А с ней и сам Павел Степаныч, а с ним триста человек…

– А ты что сделал, Стрёма? – настойчиво требовал ответа Веня.

Стрёма как бы нехотя снова опустился на скамью перед Наташей и, не спуская глаз с ее дрожащих пальцев, продолжал:

– Пускай они не желают слушать, а для тебя, Веня, я доскажу, коли ты забыл.

– Совсем не помню! Ничегошеньки!

– Неужели? Ну ладно. Вижу я: пылают смоленые лоскутья, корчит их огонь, как берёсту [39]в печи. Братишки – к трапу! «Стой! Куда?!» Люк я задраил моментально. И остались мы с братишками в крюйт-камере с пылающим огнем. Триста пудов [40]пороху! Кричу: «Хватай, ребята!» Схватил я лоскут голыми руками, смял, затоптал. Замяли, затоптали огонь – не дали кораблю взорваться. Сами чуть от дыма не задохнулись. Открыли люк. А наверху и не догадался никто, что у нас было. «Давай порох! Чего вы там – заснули, что ли?»

– Покажи ладони, Стрёма, – попросил Веня.

Стрёма сунул шапку под мышку и протянул ладони с белыми рубцами от ожогов.

– Наталья, смотри! – приказал Веня сестре.

Наташа посмотрела на руки Стрёмы. Губы ее свело звездочкой, будто она попробовала неспелого винограда.

– Как вы могли на такое дело пойти, Петр Иванович… Желанный мой! – прибавила она, уронив голову на руки. Из глаз ее полились слезы.

– Полундра! – прокричал Веня сигнальное слово пожарной тревоги.

– Не согласно морскому уставу! – поправил Веню Стрёма. – Когда в крюйт-камере огонь, пожарную тревогу не бьют, а, задраив люки, выбивают клинья, чтобы оную затопить. И помпы [41]не качают… Напрасно слезы льете, Наталья Андреевна. У меня в груди бушует такое пламя, что его и паровой помпой не залить.

– И ты не по уставу – руками огонь гасил! – заметил Веня.

– Да ведь, чудак ты, подмоченным порохом пушки не заряжают! Имейте это в виду, Наталья Андреевна.