Вячеслав Кондратьев - Отпуск по ранению

Дверь открылась, и пожилая, гораздо старше его матери женщина, худенькая и маленькая, встретила его растерянным взглядом, который на миг высветлился надеждой. У Володьки сжало горло. Этого он больше всего и боялся – надежды, которую принесет его приход, и того, что эту надежду ему же придется и загасить.

– Я служил с Толей… – с трудом выпершил он.

– Проходи, сынок, проходи… Поняла я, что оттуда ты.

И робкое ожидание чуда, которое вдруг принес он, Толин товарищ, опять мелькнуло в ее глазах, и она вся как-то сжалась, оттягивая свой главный вопрос, а может, просто была не в силах его задать и напряженно вглядывалась в Володькины глаза, которые тот невольно прятал, боясь, что в них она сразу прочтет правду.

Они прошли в небольшую, забитую старой мебелью комнату… Володька продолжал молчать, мучительно решая, сказать ли правду или оставить надежду Толиной матери, не говоря ей, что был с Толей на фронте, но глаза женщины потускнели уже.

– Молчишь? Значит, правда?… Ежели правда, садись и рассказывай, как случилось это. Не бойся мою надежду убить, ее и нет у меня. Может, чуток на самом донышке души была. Рассказывай, сынок. Ты ж единственный, кто рассказать мне может, кто его перед смертью видел. Ты с ним и на востоке служил?

– Да.

– Тоже из института тебя взяли?

– Да.

– Ну рассказывай, да на мои слезы внимания не обращай… Мучился он перед смертью-то?

– Нет. Очень большой снаряд… Почти весь его взвод погиб.

– При тебе это было?

– Нет. Мы пришли ночью к передовой. Деревенька небольшая, разбитая. Моя рота пошла на самую передовую, а Толя со своим взводом остался в деревне. Вот тут мы и распрощались… Днем мы в наступление ходили, а вечером немец открыл очень сильный огонь и по передовой и по деревне. Вот в этот обстрел… Я на другой день утром пришел в штаб и… узнал…

– Значит, до самого фронту он и не дошел?

– Да… – Немного помешкав, он добавил: – Вы знаете, были такие моменты, когда завидовал я Толе, что отмучился он сразу.

– Да, да, понимаю, – рассеянно ответила она и прижала платок к глазам, а Володька весь напрягся, ожидая тех же вроде бы упорных слов, которые слыхал он от баб в проходимых им деревнях: "Ты-то живой остался…"

Но Толина мать ничего этого не сказала. Вытерев глаза, она подняла их на него – старческие выцветшие глаза, в которых стояла непроходимая боль.

– У меня скоро кончается отпуск… вот я и решил… – пробормотал он, чтоб разрядить молчание.

– Господи, значит, опять туда!

– Опять.

– Ну, спасибо, сынок, что зашел. Хоть узнала чего… как сын мой… Господи… – опять заплакала она. – Одной доживать придется, одной. Хоть бы меня Господь прибрал, старуху-то… Нет, молодые гибнут. Ну, желаю тебе счастья… Одногодок Толин, наверное?

– Да.

– Матери-то твоей какое счастье выпало… Повидала тебя. Только каково ей опять тебя провожать? И скоро?

– Скоро… Когда мы Москву проезжали, то два дня на Окружной крутились. Хотели мы с Толей домой сбегать, но… нельзя было.

– Значит, рядом был Толя, совсем рядом! И не почуяло мое сердце, не почуяло…

Вышел он от матери Толи в полном разброде и с тяжестью в душе. Как же они могли с Тоней забыть обо всем? Ведь совсем рядом война, умирают люди, срывают голоса ротные, посылая в атаку, гремят выстрелы, рвутся снаряды, а в московских домах погибают от отчаяния матери и жены, получая похоронки.

– Так больше нельзя, – заявил он Тоне на другое утро, еще не войдя в квартиру.

– Что нельзя? – испуганно прошептала она.

– Мы забыли обо всем.

– О чем, Володя?

– О том, что война, о том, что кругом горе… А мы…

Тоня помолчала немного, потом, сдвинув брови, сказала непривычно сухо, даже жестковато:

– Вот ты о чем… А что впереди у нас? Тоже горе и тоже страдания. Они совсем близко. Я не знаю, что будет со мной, когда ты уедешь, не знаю, как буду жить, если с тобой что-нибудь случится… В чем же мы виноваты? – Она говорила отчетливо и убежденно. – Нет, ни в чем и ни перед кем не чувствую себя виноватой. Даже перед Юлей…

Но, почувствовав, что не убедила Володьку, подошла, обняла и уже другим тоном, ласковым и нежным, прошептала:

– Глупый ты мальчик… Очень хорошо, что ты так совестлив, но впереди у нас… И не надо сейчас ни о чем думать…

В этот день Володька пришел к Тоне не утром, как обычно, а в середине дня – ходил перед этим на перевязку и получать по карточкам продукты. Поэтому те несколько часов, которые оставались им, пролетели как одно мгновение. И когда они вышли в прихожую прощаться, старинные стенные часы пробили не одиннадцать ударов, а только один – было половина двенадцатого!