Вячеслав Кондратьев - Отпуск по ранению

Таким и пришел он к казарме на Матросской, с перекошенным ртом, выпученными глазами и судорожно сжатым кулаком правой руки.

Ни в окнах, ни у проходной Юли не было. Володька стал сворачивать самокрутку – бумага рвалась, табак рассыпался, и он выругался про себя. Наконец-то Юлька появилась в окне, она разводила руками, стараясь жестами объяснить что-то Володьке, и показывала на проходную. Он пошел туда, открыл дверь.

– Пропуск, – строго спросил часовой, а потом улыбнулся: – Тебе, что ли, записка?

– Наверное, мне.

– Держи.

– Что вы их не выпускаете?

– Беда с этими девчонками. Пропускаем иногда, но вчера засыпалась одна. Стояла болтала со своим парнем, а тут начальство, будь оно неладно. Ну, мой дружок, что на часах стоял, – на "губе". Ясно?

– Чего неясного? Сам того же хлёбова пробовал.

– Ну ты иди, на воле прочтешь. Ответ напишешь, приноси.

Володька перешел на другую сторону и стал читать записку.

"Вчера случилось ЧП, и теперь нас не выпускают.

Еле-еле упросила вчера позвонить из канцелярии. Пишу тебе большое письмо обо всем, на днях получишь. Немного устала от однообразия нашей жизни. Уже научилась работать на коммутаторе (полевом). Вообще-то ничего сложного нет, особенно после института и высшей математики. Может быть, скоро станут пускать в увольнения, тогда увидимся и поговорим по-настоящему… А такие встречи мне тяжелы, да и тебе, наверно…"

Володька нацарапал на обратной стороне Юлиной записки только одно: "Пришли мне адрес этого человека". Передав записку часовому, он опять перешел к своему наблюдательному пункту. Минут через пять Юля показалась в окне и стала отрицательно качать головой.

– Адрес! – крикнул он, но Юлька все так же покачивала головой, и лицо ее было грустным-грустным.

– Ах, ты, значит, жалеешь этого типа, – пробормотал Володька, перенося сразу всю свою злобу на нее, – жалеешь… Ну, ладно. – Он круто повернулся, не сделав никакого прощального жеста, и быстро пошел от казармы.

Чтоб успокоиться и разрядить раздражение, пошел он пешком, быстрым и широким армейским шагом, и, погруженный в свои мысли, незаметно для себя вышел к трем вокзалам, а потом и на Домниковку. Мысли были такие: что ни говори, а Юлька изменила ему, пока он трубил службу на Дальнем Востоке, пока тянул тяжелую лямку в училище… Поцелуйчики, обнимания… Он себе такого не дозволял. Ну, не дозволял, может быть, слишком громко сказано, вернее, не было почти у него никаких возможностей, хотя… Те из ребят, кто уж очень к этому стремился, знакомились в увольнениях с девицами, а некоторые и с «боевыми подругами» командиров, заводили шашни в самом полку, были случаи. И на Володьку часто посматривала одна на танцплощадке, и екало у него сердце, но дальше танцев не пошло дело. И не из-за одной Володькиной робости, да и не был он робок, что-то другое удерживало его… И теперь душила его обида. Через месяц опять на фронт, а ничего-то он в жизни еще не видел, ничего не испытал. «Сегодня же вечером иду к Майке, – решил он твердо, – а там будь что будет…» Потом вспомнил про Егорыча, достал адрес – как раз через дом он живет. Завернул во двор.

– Эй, лейтенант, ко мне топаешь? – окликнул его Егорыч, сидящий на скамейке с двумя дружками-инвалидами.

– К тебе.

– Давай присаживайся. Сейчас мы тебя настоящей "моршанской" угостим…

Володька присел к инвалидам, завернул махорочки, задымили.

– Странно… – протянул Егорыч. – Смотрю сейчас на небо, чистое оно, без облачка, и ничего не опасаюсь, а на фронте…

– На фронте клянешь его в бога и в мать за то, что без облачка оно… – пропитым басом досказал один из сидящих.

– Тоже воевали? – спросил Володька.

– Отвоевался, – вытянул тот пустую штанину. – Как костыли куда-нибудь по пьянке задеваешь, так и прыгаешь воробьем – скок, скок. Там казалось – любое ранение, лишь бы не смерть, а сейчас ох как ногу жалко. Не вырастет же. На всю жизнюгу, до конца дней на одной прыгать…

– Что смурной такой? Не ходил? – Егорыч внимательно поглядел на Володьку, и тот понял, о чем тот спросил.

– Не ходил.

– И не ходи. Война все спишет… Ну, познакомить тебя с Надюхой? Она дома, кажись.

– Спит перед ночной, – уточнил второй инвалид.

– Разбудим. Бутылочка у меня есть.

– Давай знакомь, – вдруг решительно заявил Володька. – Войду в долю.

– Сегодня без доль – угощаю. Вот ежели не хватит и прикупать будем, тогда уж… Ну, пошли в дом.

Егорыч поднялся, безногий тоже, а другой дружок отказался почему-то. Прошли они в дом, поднялись на второй этаж по деревянной, дышащей на ладан лестнице, вошли в кухню, пахнувшую керосиновым чадом, вошли в комнатуху Егорыча, неприбранную, с незастланной постелью, с валяющимися на полу бутылками из-под пива, с остатками еды на столе.