Юрий Авдеенко - Линия фронта

— А как сказать, если она и направо и налево…

— Красивая?

— Для парней…

— Вдруг на нее от зависти наговаривают? Может, ничего плохого и не было. Может, она только с одним и встречается…

— Нет. Она со всеми, — убежденно сказала Нюра. — У нее старшая сестра опытная. Она ее всему учит. Говорит: «Почувствуешь, что понесла, съешь кило сахара — и все как рукой снимет».

— Глупости все это, — сказала Любаша.

— Может быть, — охотно согласилась Нюра. — Только я так думаю: молодая еще. Рано мне влюбляться…

— Почему? — возразила Любаша. И с доброй усмешкой добавила: — Степка насколько младше тебя, а уже влюбился.

— Ой ты-ы-ы!.. — тихо протянула Нюра. — Кто она?

— Соседка наша, Ванда.

— Имя какое чудное.

— Она из Польши.

— Ой ты-ы-ы!.. Почти что немка.

— Нет, — возразила Любаша. — Это ты путаешь.

Нюра согласилась:

— Я всегда что-нибудь путаю. Я такая дура… Набитая…

Степка лежал ни жив ни мертв. Минуту назад ему и в голову не приходило, что сестра знает про его дружбу с Вандой. Значит, видела, как по утрам он приходил к окну Ванды, садился на скамейку под жасмином и ждал, когда меж раздвинутых занавесок мелькнет лицо девчонки, которая очень старательно говорит по-русски, но думает по-польски. И от души смешит ребят тем, что называет бабку Кочаниху «пани», а деда Кочана «пан».

Степка даже голос ее услышал: «Пани Кочаниха… Добже утро!» И усмехнулся: «Ничего себе «добже», если пан Кочан простыню из дому унес. А вечером, об заклад биться можно, пьяненьким вернется».

«Добжый вечер, пан Кочан…»

Словно ветка под ветром, покачивается пан Кочан. Маленькими слезящимися глазами глядит на ребят. Что-то ищет в кармане. И вдруг протягивает блестящий осколок с рваными краями. А Туапсе только еще начинали бомбить. И осколки среди пацанов на вес золота. Дороже, чем кресала из стопроцентных стальных напильников.

«Спасибо, пан Кочан…»

Осколок под завистливыми взглядами исчезает в незагорелом кулачке Ванды.

Вечером, когда они сидели вдвоем у жасмина, девочка отдала ему осколок.

— Бери, Степа.

— Мальчишки увидят… И тогда все узнают.

Что узнают? Никогда не узнают, если он сам не расскажет, что целовался с Вандой на чердаке, и не только на чердаке. А ему так хотелось рассказать, даже кончик языка чесался… Пусть завидуют.

Она глянула ему прямо в глаза.

У нее были русые волосы, перехваченные голубой лентой. И зрачки светлые, то голубые, то серые, в зависимости от того, в какую сторону она глядит.

Ванда встает. Кончики ушей у нее красные. Не поднимая взгляда, она глухо говорит:

— Пойдем!

Он знает, что теперь последует. За кустами жасмина, где их никто не видит, Ванда кладет ему руки на плечи. На этот раз она с досадой произносит:

— Ты не сжимай губы… А вытяни их, думай, что собираешься произнести букву «о».

Может, Любаша видела, как они целовались? Нет, нет… Она бы не вытерпела. Она бы задразнила его еще там, в Туапсе.

Девчонки замолчали. И Степка подумал, что они уже видят сны, и тоже крепко сомкнул ресницы. Но Любаша вдруг спросила:

— Нюра, тебе убежать никуда не хочется?

Степан даже вздрогнул. Неужели сестре известно и про это?

Нюра настороженно ответила:

— Нет. Не хочется…

— А мне хочется. Убежать бы далеко-далеко… Очутиться где-нибудь на островах Туамоту. Чтоб ни тревог не было, ни бомбежек… Собирать бананы. И чтобы от каждого прожитого дня только и оставалась зарубка на дереве, как у Робинзона Крузо…

— А кто такой Робинзон?

— Путешественник.

— Как Чкалов?

Пауза.

— Как Чкалов, — устало согласилась Любаша.

Ночью Георгиевское бомбили. Немцы повесили три «свечи», и село сделалось красивым, словно наряженная елка.

Земля стала дрожать. Тряслись стекла…

Степка не знал, куда бежать. Проснулся, когда девчонки с визгом лезли в окно. Любаша пыталась застегнуть халат. Нюра спала в одних штанишках и не делала никаких попыток изменить свой нехитрый гардероб.

— Степан, дуй за нами! — крикнула Любаша.

Но когда она выпрыгнула в окно, бомба разорвалась совсем рядом. На Степку упала штукатурка. Мальчишка плюхнулся на пол и, услышав нарастающий свист, проворно полез под кровать.

Тени плыли по комнате. «Свечи» сносило ветром. И свет двигался от доски к доске, словно пролитая вода. Степка боялся этого света, пятился, прижимался к темной стене, дыша сухой пылью, от которой першило в горле.

На мгновение комната сделалась серебристо-голубой, точно в нее плеснули кусок моря, причесанного луной.