Александр Проханов - Пепел

Все было привычно, скучно. Застава была построена с какой-то уродливой основательностью, нарочитой грубостью, нелепо и случайно прилепилась к сиреневой горе, старым яблоням, блеску горной реки, из которой вдруг вылетали голубые и зеленые птички, садились на ветки над минным полем и заливисто, неутомимо пересвистывались.

– Вот, суки, свистят, покоя нет, – произнес взводный, шлепая костяшкой о стол.

Ротный перевел взгляд на соседнюю розоватую гору, к которой прилепился кишлак. Он был удален и оттого казался тончайшим орнаментом, нанесенным на склон горы. Был ее украшеньем. Казалось, гора взрастила кишлак на своем склоне. В нем было что-то нежное, возвышенное и воздушное, как в гнезде, приподнятом над землею в небо. Словно на склоне были сделаны легчайшие прорези, и сквозь них туманно, влажно проступила живая мякоть горы, скрытая под черствым чехлом. Кишлак был окружен едва заметным свечением – так светилась укрытая в нем жизнь. Слабо зеленело, голубело, поблескивало, будто в каменистом склоне раскрылось множество век, и под ними мерцали глаза. Он был совершенен, этот горный кишлак, казался произведением изысканного художника, отыскавшего для него на горе единственно возможное место.

Ротный поднес бинокль к глазам, и в голубой оптике стали различимы желтоватые глинобитные стены, плоские земляные крыши, на которых сушились какие-то плоды. От кишлака к бетонке извивалась дорога, и по ней верх медленно катила двуколка, запряженная осликом, и шел усталый возница.

Из ворот вышли две женщины в нежно-розовых паранджах, прошли вдоль стены и скрылись. И он в бинокль старался угадать, молоды они или стары, и что они несут на головах, корзины или плоские сосуды. Кишлак дышал скопившейся в нем влагой, зеленью деревьев, прозрачным дымом очагов.

Кишлак был мирный, из него никогда не звучали выстрелы, но он стоял под прицелом минометной батареи.

Узбек, разделывающий барана, что-то сердито крикнул, и его товарищ поспешно побежал к железной цистерне с водой, подставил под нее мятое ведро.

Ротный, борясь с дремотой, чувствовал себя заключенным в раскаленный оплавленный шар, где вместе с ним плавились бесцветные горы, блеклые небеса, броня машин, не спасаемых зыбкой маскировочной сетью. Командирский бэтээр продолжал рокотать и постукивать, выбрасывая ядовитый дымок. Из открытого люка, где спал связист, неслись голошенья эфира, позывные, голоса других застав и высотных постов. Аукались, перекликались по всей извилистой горной трассе от устья туннеля до далекой, в арыках и садах, долины. В этих голосах и биениях чудилась рассредоточенная на обширном пространстве жизнь горно-стрелкового батальона. Шли переговоры со штабом полка, с диспетчерами, выпускавшими из тоннеля колонны, с минометными батареями и вертолетами огневой поддержки, готовыми вылететь к месту боя. Ротный чувствовал это размытое пространство, наполненное оружием, засадами неприятеля, минными полями и растяжками, преграждавшими путь к горным постам. Он был бесконечно малой, исчезающей точкой в этой геометрии войны, в которую его поместила судьба.

Ротный вдруг подумал, что в это же самое время, на другой половине земли существует его дом, большая красиво обставленная квартира с окнами на Петропавловский шпиль – то тусклый, черно-зловещий среди снежных буранов, то солнечный и сияющий среди весенней лазури. Отец, начинавший стареть, со стариковской неуверенностью тянется к книжной полке, раздумывая, какую бы книгу снять. Его костлявая дрожащая рука шарит по корешкам и бессильно опускается, так и не сделав выбор. Его седая, с неопрятными хвостиками голова, впалые щеки с серебристой щетиной. Мать, пополневшая к старости, с ее милыми, добрыми карими глазами, в которых вдруг сочно блеснет слеза, когда она о чем-то задумается, утирая фартуком губы, да так и забудет опустить шитый шелковыми цветами передник. Жена кормит годовалого сына, открыв белую млечную грудь, и он с обожанием смотрит на ее чудесное с тонким носом и высокими бровями лицо, которое она склонила к сыну. Тот жадно сосет ее розовый сочный сосок, и оба они окружены золотистым свечением. Он представил их всех, испытав прилив слезной тоски и нежности, не понимая, по каким законам устроен мир, в котором он и они существуют отдельно, и жизни их протекают отдельно, полные невосполнимых, отдельно прожитых дней.

– Расчирикались, суки, – зло произнес взводный. Кинул костяшку, встал, скрылся в палатке. Вновь появился, держа в руках снайперскую винтовку. Пошарил глазами в деревьях сада, углядел поющую на ветке райскую птичку. Поднял винтовку, прицелился. На вороненом стволе тускло лежал луч солнца. Белесая голова взводного чуть наклонилась, щека приподнялась, обнажая крепкие зубы. Ротный провел линию вдоль ствола к ближнему дереву, увидел верткую зеленоватую птичку, свистящую самозабвенно на ветке. Раздался выстрел, и вместе с огнем и дымом птички не стало. То ли она успела увернуться, то ли ее сожгла попавшая пуля.