Александр Проханов - Стеклодув

Жена повернулась, чтобы проследить низкий полет гагары, а когда снова он увидел ее лицо, то это была мама, молодая, та, с которой они гуляли по усадьбе Кусково, она рассказывала ему о русских царицах, и на гладком пруду длился, мерцал след проплывшего лебедя. Было счастье увидеть маму, счастье убедиться, что она по-прежнему молода и прекрасна, с гранатовым колье, которое надевала в дни семейных торжеств. И он хотел подойти поцеловать ее руки, рассказать ей, что все у него хорошо, он жив и здоров, и она по-прежнему самый драгоценный для него человек.

Но мамино лицо слегка изменилось, и она превратилась в бабушку, не ту, маленькую, с седой головой, и в мелких лучистых морщинках, среди которых сияли ее дивные карие глаза, а в тонкую барышню в кружевной блузке, с высокой прической и печальным взглядом, словно она предвидела все предстоящую жизнь, войны, гонения и ссылки, разметавшие огромную семью по острогам, заморским странам, где они чахли порознь, исчезая безвестно. Такой, молодой и печальной, он помнил бабушку на фотографии в семейном альбоме, который любил перелистывать, созерцая строгие и прекрасные лики предков.

Было такое счастье, что бабушка жива и ее не увозил катафалк тем тусклым морозным днем, когда на проводы сошлись остатки большой семьи с немногочисленными, продолжающими род Суздальцева отпрысками.

Но это была не бабушка. Легкой семенящей походкой, похожая на веселую птичку бежала перед ним тетя Поля, и в руках у нее был клубочек ниток. Но и она исчезла.

Сильная, с распущенными, крашенными хной волосами, перед ним быстро шла женщина. Она несла на руках младенца, который из-за ее плеча серьезно и молча смотрел на Суздальцева. И он узнал роженицу, у которой утром принял ребенка, напоил и перевязал ее раны. Ее ноги по-прежнему были обмотаны бинтами, на которые он разодрал простыню. И он заметил, что на шее ее, на красном шнурочке, как амулет, висит тот самый черепок от кувшина, из которого он ее напоил. Но нет, это была не она. Женщина, ступавшая перед ним по степи, была прекрасна. Ее черное, неземной красоты лицо было окружено лазурным свечением, прозрачным, сквозь него были видны горы, волнистая степь и одинокие маленькие строения. Они приближались к строению. На руках у женщины был золотой младенец, и Суздальцев понял, что это темноликая Богородица, несущая золотого младенца.

Она вела его к одиноко стоящей в степи молельне, с полуобвалившимся входом и наклоненным на кровле полумесяцем. У самого входа она оглянулась, что-то беззвучно сказала, а он вошел в теплую тень обветшалой мечети. Увидел престол с какой-то растрепанной книгой, какой-то флакончик с отблеском зеленого солнца. И рухнул на каменные плиты молельни, чтобы больше никогда не очнуться.

Очнулся от неясного гула. Где-то рядом рокотал мотор с перебоями выхлопов. Раздавались голоса, звяк железа. Кто-то приподнял ему голову, отер лицо влажной материей. Суздальцев открыл глаза. Над ним склонился майор Конь, его лысый череп, белесые усы, голубые навыкат глаза, в которых была радость.

– Подполковник, ты жив! Петр Андреевич, милый ты мой человек, как же ты их нашел? Ты самый великий разведчик.

Суздальцев приподнялся. Комбат Пятаков склонился над развороченным полом мечети. Саперы с миноискателем исследовали ветхие стены, а из ямы, среди раздвинутых плит, солдаты извлекали ракеты, цилиндры, завернутые в белые холсты, и несли их к боевой машине пехоты, рокотавшей у выхода.

– Как же ты их отыскал, Андреич, мой дорогой?

Суздальцев не удивлялся находке, был равнодушен к ней. Смотрел на проем мечети, в котором сияла степь, и в той степи шла босая темноликая Богородица с золотым младенцем, и лежал в русле сухого ручья камень, в котором таилось око, и он знал, что теперь, сколько бы ему ни оставалось жить на земле, он будет чувствовать на себе этот божественный взгляд, уповая на встречу со Стеклодувом.

Генерал военной разведки Петр Андреевич Суздальцев с тех пор, как ослеп, почти не покидал своей загородной дачи. Работница помогала ему садиться за стол, перемещаться по дому, стелила постель. Он вполне освоил пространство дома и мог спускаться, держась за перила, со второго этажа на первый, ощупывал пальцами корешки книг, не снимая их с полки. Прикасался к чучелам никарагуанских крокодилов, кампучийскому ритуальному бубенчику, к черным полированным африканским скульптурам. Но больше всего он любил держать в руках вазу из гератского стекла, вспоминая ее зеленоватую, как морская вода, синеву, застывшие в лазури пузырьки воздуха, тонкие нити застывшего стекла. Его навещали бывшая жена и дети, приводили с собой внуков, надеясь, что те растормошат, позабавят слепца. Он позволял себя развлекать, сажал на колени внуков, но был доволен, когда все уезжали, оставляя его одного. Садился в кресло перед письменным столом, клал пальцы на кромки гератской вазы и ждал. То ли звука, то ли света, которые были где-то над ним, замерли и не приближались.