Илья Маркин - Люди грозных лет

— А-а-а! Гады! Бей их, товарищи! Круши! Наша взяла! — кричал он, махая автоматом над головой.

Его обогнали с одной стороны Привезенцев, с другой Бондарь. Справа и слева от них, крича и стреляя, широкими цепями бежали наши стрелки. В немецких окопах уже не было ни одного солдата. Только по черному склону высоты мелькали редкие зеленошинельные фигуры в несуразных, обмотанных платками касках и такие же фигурки вразброс лежали по всей высоте. Воздух кипел и дрожал от беспрерывного свиста снарядов и мин. Немецкая артиллерия и минометы отвечали вяло, и только два уцелевших танка отчаянно били из глубоких ям, что смутно виднелись позади немецкой траншеи.

— Бондарь, пушки подтягивай! Подавить танки! — крикнул Чернояров, прыгая в окоп, где раньше был наблюдательный пункт командира четвертой роты. — А ты, Привезенцев, связь, телефон сюда!..

Атакующая цепь перевалила за гребень высоты, и стрелки один за другим скрывались в очищенной от немцев траншее.

— Закрепиться! — приказал Чернояров, с жадностью хватая кем-то поданную флягу. — Ни шагу назад!

Ожидая, что немцы соберутся с силами и вновь ударят на высоту, Чернояров подтянул пулеметы и пушки, готовясь к упорной обороне высоты. Но его опасения не оправдались.

Понеся большие потери, немцы постреляли еще с полчаса, и над фронтом вновь установилась успокоительная тишина. До темноты просидел на высоте Чернояров, восстанавливая оборону, отдавая распоряжения, и только вечером ему впервые за весь день удалось по телефону связаться с командиром дивизии. Генерал Федотов спокойно выслушал его доклад и так же спокойно, словно на занятиях, спросил:

— А почему вы лично в атаку пошли?

— А как же, товарищ генерал, надо было людьми командовать? — недоуменно проговорил Чернояров.

— Вы думаете, вы командовали, когда лежали под вражеским огнем? — с заметной иронией спросил генерал и сам твердо и строго ответил: — Нет! Не командовали! Вернее, плохо командовали! Не дело командира полка лихачествовать и самому в атаку бросаться. Командир командует, а не безумствует. Геройство командира в умелом управлении подчиненными. А вы на целый день бросили полк и с одной ротой остались. Ваше счастье, что противник слаб перед вами, да и начальник штаба ваш не растерялся.

Почти не дыша, Чернояров слушал генерала, и все сделанное за день совсем в новом свете представлялось ему. Действительно, зачем он бросился очертя голову сам? Разве командир девятой роты или тот же Бондарь не могли без него вывести людей в исходное положение и поднять их в атаку? Могли, конечно, могли. Прав генерал. «Глупо я поступил, бросил командование полком и в атаку полез». Чернояров вспомнил, как лежал он под вражеским огнем, не имея возможности поднять головы, и только чудом уцелел в этом диком грохоте взрывов и свисте пуль. Никогда за все время войны ему не было так страшно. Он отказался от приглашения Бондаря пообедать, оставил Привезенцева во втором батальоне и в сопровождении двух автоматчиков пошел к себе. Всю дорогу, пока добирался он до командного пункта, его не покидали воспоминания об атаке, когда немцы прижали его огнем на чистом, ровном месте. Память до мелочей восстанавливала страшную картину, и от этого Черноярову хотелось только одного: добраться до своей землянки, лечь и немедленно уснуть. У самого входа в землянку он обернулся к автоматчикам, решив приказать им идти обратно в свой батальон. Взглянув на безмолвных солдат, он увидел у одного из них вещевой мешок за спиной, у другого небольшой чемодан в руках.

— Это что за вещи? — спросил он, недоумевая.

— Нашего капитана, товарища Лужко. К майору Поветкину несем, — ответил солдат повыше, и от его совсем тихого, ровного голоса Чернояров вздрогнул и вспомнил Петра Лужко.

— Хорошо. Передайте вещи майору Поветкину, — с трудом выговорил он и рывком открыл дверь землянки.

— Водки дай, — прохрипел он, увидев вбежавшего ординарца, и, не раздеваясь, присел к столу.

Тяжелыми глотками он выпил целую кружку водки и, все еще не придя в себя, сел на постель. Перед глазами отчетливо вырисовывалось чернобровое лицо Лужко, и в ушах зазвучал его по-украински окающий голос.

— Ногу выше колена. Инвалид, значит, — проговорил он, вылил в кружку остатки водки и, не чувствуя ее вкуса, выпил. — Выше колена. И неизвестно, будет ли жить, — сказал он и опять с поражающей ясностью вспомнил самого себя перед окопами немцев. Расслабляющая волна жалости к самому себе нахлынула на него. Он представлял себя раздавленным, искалеченным, с перебитыми, переломанными ногами.