Илья Маркин - Люди грозных лет

— Простите, товарищ генерал, — теперь уже не выдержал прежнего тона и Бочаров, — я коммунист и не могу, не имею права поддакивать всему, что мне говорят. Я имею свои мнения и обязан их высказывать…

— Извольте высказывать все что вам угодно и кому угодно, — накаляясь, звенел голос Велигурова, — только я начальник ваш, а вы мой подчиненный, и мои мнения для вас если не закон, то хотя бы авторитет.

— Я не понимаю вашего возмущения, товарищ генерал. Ваши приказы, указания я всегда выполнял и буду выполнять пунктуально и точно. Свои же мнения и взгляды не скрывал и никогда не буду скрывать.

— Можете делать все что угодно! — отрубил Велигуров. — Я считаю совместную работу с вами бессмысленной и ненужной. Мне некогда теорией заниматься и дебаты разводить! Мне работа нужна, а не пререкания с подчиненными! Не нравятся вам мои взгляды, не нравлюсь лично я, извольте подать рапорт о переходе на другую работу.

— Да при чем, товарищ генерал, нравится или не нравится? Речь идет об общем и важном деле, и личные отношения тут ни к чему. К тому же…

— Я свое мнение высказал, — оборвал Бочарова Велигуров. — Дальнейшие разговоры считаю излишними.

— Товарищ генерал…

— Все! Пишите рапорт!

Бочаров, сдерживая дрожь, постоял мгновение, глядя на багровую шею и склоненную голову Велигурова, передохнул и, видя, что генерала не переубедишь, тихо спросил:

— Разрешите идти?

— Пожалуйста, — пренебрежительно бросил Велигуров и крикнул вслед уходившему Бочарову: — О поездке своей письменно, письменно доложите.

Выйдя от Велигурова, Бочаров торопливо пошел к себе, стараясь успокоиться, но мысли его непрерывно возвращались к спору.

«Нельзя же на события смотреть так предвзято, — думал он. — Если главные силы немцев разбиты под Воронежем, то кто же один за другим берет наши города, кто форсирует эти речушки вроде Девицы, Тихой Сосны, Богучара, Айдара, Калитвы? Кто вышел к излучине Дона и добрался до Цимлянской? Если мы действительно сорвали планы наступления немцев, то почему они все же наступают и не просто наступают, а отмахивают по тридцать-сорок километров в сутки, а мы никак не можем остановить их?»

Не замечая ни встречных офицеров и солдат, ни знойной духоты жаркого дня, Бочаров вошел в свой маленький домик, схватил стоявшее в углу ведро и жадно прильнул к студеной, ломившей зубы воде.

«А может, и в самом деле я неуживчивый и сварливый человек?» — подумал он, достал карту обстановки и вновь всмотрелся в ее цветное, исчерканное красными и синими карандашами поле. Страшной громадой между Доном и Азовским морем ползли к Дону, к Сталинграду, к Ростову немецкие, венгерские, итальянские, румынские дивизии, корпуса и армии. Всего полмесяца назад они синими подковами тянулись с севера на юг от Курска до Таганрога; затем устремились на восток, сгущаясь у Воронежа, и вдруг от Воронежа резко повернули на юг и вдоль Дона, вдоль Северного Донца поползли к излучине, к нижнему течению и устью Дона. Теперь синие скобы и стрелы от Цимлянской и до устья Северного Донца, на фронте более ста километров, вплотную надвинулись на голубую ленту Дона.

— Нет! — хрустнув пальцами, выдохнул Бочаров. — Нет! Не в сварливости дело! Пусть будет самое страшное, я не буду молчать! Не буду!

После ухода Бочарова, Велигуров долго ходил по комнате, то выкрикивая, то едва слышно бормоча:

— Мальчишка! Юнец! Молоко на губах не обсохло. Понахватаются верхушек, и сам черт им не брат!

Он присел к столу и разложил бумаги, намереваясь писать доклад в Москву. Как назло, все карандаши были поломаны. Он достал старый, еще времен гражданской войны, точеный и переточенный нож с истертой костяной ручкой, мечтательно взглянул на него, улыбнулся и, потрогав пальцем узенькое, острое лезвие, тихо проговорил:

— Ничего, браток, мы еще повоюем!

Приятные воспоминания прошлого успокоили Велигурова. Подточив карандаш, он придвинул лист бумаги и своим косым почерком решительно вывел:

«Совершенно секретно. Доклад обстановки…» — и остановился, опять вспомнив спор с Бочаровым.

«Самые боеспособные дивизии немцев ушли из-под Воронежа, — качнув головой, подумал он, — ушли из-под Воронежа».

Он снова склонился над столом. Мысли беспорядочно метались, и то, что так отчетливо представлялось раньше, теперь никак не ложилось на бумагу.

— Товарищ генерал, разрешите обед подавать? — войдя своей неслышной походкой, как и всегда, почтительным шепотом спросил ординарец.