Лев Квин - ...Начинают и проигрывают

Затем выступил тенор, совершенно лысый старик, но с репертуаром и игривыми ужимками молодого баловня публики...

Мне стало совсем невесело, и я бы охотнее всего сбежал, если бы не мысль о том, как буду волочить за собой ногу, тревожа соседей по ряду.

Едва дождался перерыва и кое-как, без Шарика, напрямую, через главные ворота госпиталя, минуя что-то сердито кричавшего вслед часового — не станет же он стрелять мне в спину, в самом деле! — добрался назад, к себе в палату.

Там играли в «настольные игры», иначе говоря, — в преферанс; по госпиталю дежурил добрейший Борис Семенович, и картежники на время вышли из своего глубокого подполья.

— Ну как? — поинтересовался Седой-боевой — он тоже резался в пульку; его гипсовая броня удачно выполняла роль карточного столика.

— Плохо!

Я повалился на койку, растирая саднившую ногу. Они, увлеченные «мизерами» и «пасами», а, может быть, и распознав мое внутреннее состояние, расспрашивать не стали.

На танцы я попал только через неделю, но зато уже не как почти самовольщик, а на совершенно законных основаниях. На груди, в кармане гимнастерки, у меня лежала увольнительная с похожей на рогатку проволочного заграждения подписью подполковника Куранова — он временно остался за начальника госпиталя, которого вызвали в Москву на курсы усовершенствования по медицинской специальности, и Борис Семенович, уж не знаю, каким чудом, скорее всего, напирая на свою любимую психотерапию, уговорил его пустить меня в город.

Мало того, мне было предложено взять в сопровождающие кого-нибудь из выздоравливающих. Я выбрал Арвида. Он охотно согласился, хотя сам танцевать не мог. Рана в груди у него зажила давно, но рука оставалась на перевязи.

Мы не сразу отправились в клуб, сначала походили немного по городу, точнее, по госпитальной улице, то и дело останавливаясь, чтобы не слишком натруждать мою ногу перед гвоздем сегодняшней программы.

Улица, одна из главных в городе, неприятно поражала почти полным отсутствием транспорта. Нам с Арвидом, привыкшим к неумолчному деловитому рокоту фронтовых дорог, странной казалась здешняя тишина. Шли и все оглядывались — неужели так и не появится ни одной автомашины? Наконец, продребезжала увечная, с размозженными бортами газогенераторная полуторка, груженная дровами и дымившая, как худая печь.

И все!

А вот санок встретилось много, и тоже с дровами. Их тянули женщины или ребятишки. Пацаны помельче впрягались по двое или даже по трое. Протащились мимо и большие сани. Их обреченно волокла унылая корова с изрядными проплешинами — оглобли предназначались для лошади, и низкорослой ширококостной коровенке натирали бока.

Трудно, трудно живется людям! Да еще впереди длинная зима с тридцатиградусными морозами. В теплом полушубке, в добрых валенках еще туда-сюда. А когда и одет ты кое-как, вон как тот малец в отцовском пиджаке, перевязанном крест-накрест дырявым женским платком, и недосыпаешь, и недоедаешь — вот тогда как?

Арвид помрачнел, ушел в себя, сдвинув к переносью брови.

Дошагали молча к повороту улицы — и тут нам открылась совсем другая картина.

На сиреневом вечернем горизонте чернели гигантские стволы заводских труб с бугристыми шапками дыма. Уже невидимое отсюда солнце бросало на них последние лучи, и могучие клубы, багрово-серые, неподвижные, нависали грозно и неотвратимо.

— Красиво, — Арвид, как и я, любовался величественной панорамой.

— Сила!

Я вздохнул облегченно, словно минометную плиту с груди сняли. Нет, не та обшарпанная полуторка, не эрзац-лошадь с обломанными рогами! Вот что главное в этом городе, вот!

С таким настроением можно было идти на танцы…

Девушки, девушки, девушки! И безусые молокососы-допризывники. Вначале мне, правда, показалось — военных порядком, но, когда духовой оркестр уселся на сцене и распорядитель объявил вальс, выяснилось, что почти все они оркестранты. А в зале лишь несколько одиночек из нашего госпиталя.

— Ну, приглашай! — ободряюще подтолкнул меня Арвид. — Ты здесь будешь кавалером экстра-класс.

— Нет, надо присмотреться. Первый танец пропущу!

Я пропустил и первый, и следующий, и еще… Припадок малодушия! Мне рисовались картины, одна другой непригляднее. Я не могу никак попасть в ритм. Я наступаю на ноги своей даме. Я валюсь на пол.

Но вот объявили дамский вальс, и тут уж я ничего не мог поделать. Подошла девушка с косой, уложенной короной вокруг головы: