Михаил Горбунов - К долинам, покоем объятым

«Раз, раз, раз!» — необычно громко донеслось от машины: микрофон и динамик заработали, и в кузов грузовика по приставленной лесенке стали взбираться цепочкой выступавшие. Их возглавлял полноватый, средних лет человек в черном костюме, чувствовалось, представитель из района, а последними поднялись Игнат Игнатьевич Игнатенко, колхозный голова, и казавшийся совсем юным худощавый, подвижный секретарь колхозной парторганизации. Он-то и открыл митинг, и было видно, что выступление дается ему с трудом: подойдя к микрофону, он как-то неестественно крутил головой, стараясь, чтобы его лицо было обращено и к площади, и к застывшим в большом волнении ветеранам, и к представителю, делающему секретарю строго одобрительные знаки.

Выступающие были как-то очень похожи друг на друга — не богатырского сложения, с худыми, черными, морщинистыми лицами, в сельповских пиджачках, отягощенных наградами, вероятно, так, с «иконостасами», и хранящихся в шкафах от праздника до праздника. Говорили они тоже одинаково, немного казенно, а впрочем, и трудно было ждать от них исповеди перед всем честным миром; война жила у каждого своей болью, своей памятью, о которых можно говорить лишь с глазу на глаз с другом и единоверцем, но в каждом выступлении звучало рефреном: «Только б не было новой войны…»

Яков напряженно слушал, но смысл доносившихся из динамика слов рвался у него в мозгу. Яков был растерзан противоречивыми силами: до крови близкий ему праздник — и отъединение от этого праздника, от вдруг открывшегося перед ним мира, из которого он по своей воле ушел.

В смятении он не сразу заметил, как подошла Софья, встала рядом, что-то тихо шепча Любе. Яков так и не разобрал, о чем говорила она. Неожиданно над площадью зазвенел голос партийного секретаря, встречным ветром ударил в лицо, заставил Якова задохнуться:

— Товарищи, прошу внимания… Среди нас находится бывший житель Черниговки…

«Бывший» — тупо и непрошенно вломилось в голову Якова позорным, чуть ли не уголовным смыслом, он с ужасом понял невероятное: речь идет о нем. А в уши врывалось!

— …солдат-герой… кавалер ордена Славы… от первых до последних дней… пролил кровь на полях сражений… Попросим, товарищи…

Вспыхнула догадка: все подстроила Софья, и он с ненавистью поглядел на нее, оглушенный проникающими в сознание возгласами одобрения, твердыми хлопками мужицких лопатистых ладоней. Софья подзадоривающе смеялась глазами: да, да, это все я! Наконец требовательное подергивание за локоть пробудило Якова, и в застлавшем глаза тумане мягко округлилось зардевшееся от волнения и майского жара лицо Любы: «Иди, иди!»

Что-то в нем надломилось, и Яков зашагал к трибуне, все время чувствуя на себе какой-то особенный взгляд Любы.

На середине приставленной к кузову лесенки Яков вдруг покачнулся, нелепо замахав руками. К нему кинулись, незлобиво смеясь и бренча медалями, двое ветеранов, схватили за локти, поддержали, почти втащили на истертые доски кузова. Уступили место у микрофона: «Просим, просим…»

— Товарищи… — Он осекся, словно забыл слова, и площадь выжидательно глядела десятками глаз, как он морщил высокий, с залысинами, бумажно-сухой лоб, что-то вспоминая. — Товарищи… Что я вам скажу… Вы ж все знаете… Да, мы воевали… Пока мы воевали… Пока мы там воевали, кто остался в селе, муки приняли страшные под немецким ярмом… Конечно, кто убит — вечная память. Это правда! Но мы ж пришли живыми, какое может быть сравнение! Что ж после войны-то было! Все порушено. А тут засуха. Колодцы высохли. Родная земля помнит…

Он замолчал. Резко обозначились скулы, по-прежнему мучительно морщинилась тонкая белая кожа на лбу.

— Странная речь… Как можно было вот так, не подготовив? — одними губами, не поворачивая лица, говорил плотный человек в черном костюме стоящему рядом секретарю.

Тот насторожился, вдруг осмелел:

— А что?

— Как что? Подготовить надо было товарища. Нельзя же так, с бухты-барахты.

К нему наклонился Игнат, играя желваками, прохрипел в самое ухо:

— Правильно говорит человек.

Представитель остался при своем мнении.

Яков ничего не слышал — он был как в беспамятстве, площадь плыла в глазах радужными пятнами.

— …земля все помнит. Вон! — поднял руку, затряс пальцем в сторону. — Могилки-то родительские… — Снова смешался и вдруг крикнул, чувствовалось, совсем не соображая, что говорит: — Теперь хоть землю грызи!

За этой нелепо прозвучавшей фразой кипела в Якове последняя надежда на прощение, о котором он скрытно кричал сейчас и Любе, и отчей земле, и сельчанам, даже простодушным юным женщинам чужбины, нечаянно оделившим его иллюзией счастья на перепутьях войны; наконец, он кричал об этом своей совести. Он не в силах был высказать все это вслух, он боялся заслонить собой и своим грехом великий день, и мука немого покаяния разламывала ему голову.