Михаил Горбунов - К долинам, покоем объятым

Люба остановилась возле нее. Федор испугался, побледнел:

— Ты что… эту? Да гляди ж, целый базар коров… Эту, черную?..

Люба взглянула на него с прощающей улыбкой:

— Корова черная, а молоко будет белое.

Бабка от этих ее слов страдальчески сощурилась, приложила морщинистый неразгибающийся палец к водянистому глазу.

— Белое, дочка, белое… Хозяин помер, куда ж мне с ней. Дочка вернулась из неметчины — угнанная была, — на рудники подалась. От позору.

Федор стоял в замешательстве:

— Да ты гляди, Люба… У нее ж и вымени нет.

— Все у нее есть, — распевно сказала Люба. — Сколько ж просите, мама?

Бабка снова сморщилась:

— А кто же ее знает, называйте свою цену.

— Это вы бросьте! — вскипел Федор, еще никак не принимавший решения жены и заподозривший в словах бабки расчет на Любину сердобольность, — Свою цену! Наша цена — тыща! Как?!

Цена была издевательски мала.

— Как знаете…

Люба медленно расстегнула жакетку, извлекла из-под кофты заветный сверток. И вдруг зажмурила глаза, блаженно растянув рот, к чему-то прислушиваясь:

— Вот он, вот он, топочет. Пляшет. Вишь, рад-то как. Одобряет.

— Кто? — вперился в нее Федор.

Она скосила на него серые заволочные глаза.

— Сыночек, кто же.

Под остолбенелым взглядом Федора — «Люба! Поглядим еще!» — отсчитала, протянула бабке почти всю пачку.

— Берите. Так ладно будет. Как звать-то?

— Чернушка…

Когда вели корову к повозке, не в силах была оглянуться на бабку — щупленькую, одинокую: все казалось Любе, что это мать провожает ее из проклятой их земляной норы. Ведь и ее, Любу, могли угнать немцы в Германию. И теперь ей казалось, что мать спасла ее своею смертью, не дожив до счастливого дня дочери.

Решили зайти в чайную — ее фанерное строеньице, покрашенное голубым, выходило дверью и окнами на базар, в нем царило оживление, дверь почти не закрывалась, за нею роились люди. Корову привязали к повозке, кинув ей прихваченного с собой в мешке мягкого свежего сенца. Чернушка, будто сроду своя, спокойно стояла, пережевывая сухую пахучую траву, — и Федору с Любой было видно корову и окно. Посреди чайной высился длинный артельный стол, кухня была отделена прилавком от буфета, где дородная баба в халате поверх телогрейки качала пиво, отпускала водку в розлив и бутерброды с селедкой. Одетая так же официантка с худощаво-спокойным домашним лицом то и дело исчезала в завешанном цветастой тряпкой проходе за буфетом, возвращалась с наполненными тарелками. На горячее подавалось одно — чебуреки; из-за кухонной шторки изредка появлялся круглый лысый мужчина со жгучим взглядом и черными усиками.

— Что ж, Люба, с покупкой, стало быть, — Федор никак не мог прийти в равновесие, несуразно водил широкими рукавами шинели, из которых еле виднелись цепкие сухие пальцы: лицо было испуганным, озябшим. — Ха… Как это ты… сразу… Ха… не зная броду…

Люба думала совсем о другом — у нее из головы не выходила бабка со своей разорванной судьбой. Наконец она твердо сказала мужу:

— Я за Чернушку головой ручаюсь.

Федор поставил локти на стол, сцепил пальцы.

— Разве я говорю что. — И вдруг как вспомнил: — Пойду возьму сто граммов ради такого случая.

— Возьми, — согласилась Люба и улыбнулась: — С прицепом?

Вскоре Федор вернулся, выставив из одного рукава почти полный граненый стакан, накрытый бутербродом, из другого — кружку пива — «прицеп». Потянуло запахом сивухи и несвежей селедки, но Люба мирилась со всем. Федор долго пил из стакана, кадык гонкой шеи ходил снизу вверх. Без передыха припал к пиву и, только сделав несколько глотков, отставил кружку, шумно выдохнул, выпятив губы в кружке́ пивной пены. Сейчас он был неприятен Любе, и она с тревогой отметила это… Принесли чебуреки, оказавшиеся очень вкусными: видно, человек с усиками знал свое дело и держал марку.

— Эх, Люба! — Федор обжигался чебуреком, проливая из него жирный сок на тарелку. — Ну, теперь… Вон она стоит, голубушка, сено жует. Чернушка! Ха! Как ты это сразу… Молодец! Ну, теперь мы с тобой сами с усами, извини-подвинься.

Люба слушала, принуждая себя соглашаться с ним. Федор хотел «повторить», Люба напугалась взвинченного его состояния. Просунула руку к нему в рукав, нашла жилистую, горячую ладонь:

— Не надо, дома отметим. Хорошо? А то дорога далекая.

Федор страдальчески посмотрел в сторону буфета, но настаивать не стал, и все же неприятный осадок на душе у Любы остался: она будто заново открыла Федора, узнала, к а к и м он может быть.