Михаил Булавин - Боевой 19-й

От Тычкова Устин пошел к Спиридону, а затем к Арине, и всюду, куда только он ни заходил, речь начиналась с того, как быть дальше и как начинать жить.

Когда он вышел от Арины, полуденное солнце следило глаза. На дороге появились лужи.

«Ничего, ничего, — думал он, — началась весна, и все тронулось вперед. Не может быть того, чтобы люди жили, как раньше». И опять перед ним раскрывалось во всем сверкании будущее.

По пути к Зиновею он лицом к лицу встретился с Модестом. Тот вздрогнул и, посторонившись, снял шапку.

— Здорово, здорово, Модест Треухов, — ответил на приветствие Устин. — Ты чего сторонишься солдата?

— Я? .. Да помилуй бог! Я со всем сердцем, — льстиво заулыбался Модест.

— Твое сердце мне известно. Как живешь?

— Живу? .. Помаленьку.

— Хлеб есть?

На лице Модеста появилось выражение испуга.

— Да откуда ж он, господи! .. В продразверстку взяли все подчистую.

И вновь его лицо приняло смиренность и покорность.

— Так, так. Выходит, и сеять тебе нечем? — усмехнулся Устин.

— Чуток есть. — Модест вздохнул, и было видно, как ему хотелось избавиться от Устина.

— Ты не прибедняйся, не прикидывайся.

— Вот Христом богом, Устин! — схватился за грудь Модест.

— Устин Андреевич я, — жестко поправил Устин.

— Извиняюсь, Устин Андреевич. Только, право слово, хошь верь, хошь не верь, а хлеба у меня в аку-рат обсемениться.

— Иу это мы поглядим. Брехать-то ты ловок, — как бы про себя сказал Устин, оглядывая Модеста с головы до ног. А потом твердо, тоном, не допускающим возражения, добавил: — В эту весну тебе, Мокею и отцу Ивану придется вспахать и заскородить землицу Любови Петрушевой, Арине Груздевой, сиротам Егора Рощина, ну и другим...

— Устин! Устин Андреевич! Богом тебе клянусь, у самого силов только-только.

— Ты погоди, не лотоши. Петрушевы на тебя работали? .. Работали. Рощин Егор работал? .. Работал. Мать моя гнула на тебя спину? Гнула. Они в ту пору не говорили, что у них силов нету. Ну вот. А нонче тебе придется поработать на них. Понял?

— Товарищ Хрущев!

— Какой я тебе товарищ?

— Устин Андреевич, ну провалиться мне скрозь вемлю...

— Провалишься, погоди, время придет, — спокойно ответил Устин. — Тебе я сейчас по-доброму говорю, а то ведь, неровен час...

У Зиновея Устин застал Семена. Оба они о чем-то горячо спорили. Семен, не желая прерывать разговор, жестом указал Устину на скамью. Устин, прислушиваясь к беседе друзей, стал задумчиво смотреть в окно.

Мечтательный Зиновей увлеченно говорил о том, как, по его мнению, надо действовать дальше, чтобы вывести деревню на путь к новой жизни.

— Надо всем селом запахать землю. Всем миром навалиться на нее, вздыбить это, понимаешь... чтобы это значит...

Семен вздыхал, качал головой, а потом, ухмыльнувшись, ответил:

— Остынь чуток, опустись на землю. Ты такого насказал, что мы вроде все в рай шагнули. Ты мне все о коммуне толкуешь...

— Ну, а ты, а ты как думаешь? — вскинулся распалившийся Зиновей.

— Погоди, погоди, — спокойно остановил его Семен. — Пойми ты, голова: весна — вот она, а тягла-то нет, а семян мало, а нужда всех одолела. Ты все это минул и прямо шасть на зеленя, каких еще нет.

Устину нравилась горячность Зиновея, его убежденность. Но вступал Семен и спокойно разбивал Зиновея самыми простыми доводами. Семен был прав. Но он ничего не предлагал, а только отрицал то, о чем говорил увлеченный, мечтательный Зиновей.

— Ну вот, послушай ты меня еще, — настаивал Зиновей. — Была, скажем, щетининская экономия и был там помещик Щетинин. От экономии можно было жить, всему селу безбедно, ежели заместо помещика, какого смахнули, стал, допустим, ты или Устин, а мы начали бы работать на той экономии всем селом. Лучше было бы так или хуже? Вот я об чем.

— Да это-то понятно, Зиновей, — соглашался Семен.— Тогда бы мы новую экономию поставили, да такую, какой не снилось Щетинину. А вот как и чего делать нонче, завтра? Ты мне сулишь журавля в небе, а я хочу синицу в руки. Ведь этой самой экономии и помину нету. Ее еще в семнадцатом году растащили,

— Ну скажи же ты хоть слово! — обратился Зино-вей к молчавшему Устину.