Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

– Писать об этом, конечно, пока не следует, – без особенного рвения предупредил нас командир батареи, расположенной неподалеку от морского берега, – но полагаю, вскоре вы сможете и снимки сделать, и подготовить хороший репортаж.

Так было везде на нашем обратном пути по рокадной дороге от устья Качи. Полная готовность. При разговорах с людьми, однако, бросалось в глаза различие в восприятии будущего в зависимости от рода войск. Если оптимизм солдат и офицеров тяжелой артиллерии был неподдельным, то пехота, особенно рядовой состав, скорее храбрилась. И было ясно почему – основные потери нести придется им. Многие из этих солдат уже штурмовали Севастополь зимой и знали, что за крепость стоит перед ними.

Постоянно останавливаясь для бесед, мы продвигались на восток очень медленно и за несколько часов проделали не более пяти километров. С тем же успехом можно было перемещаться пешком, а не высаживаться каждый раз из машины, вызывая молчаливое недовольство Юргена. Добравшись до одного из полков, Грубер предложил задержаться в нем подольше, поужинать и переночевать. У него и здесь имелись приятели.

– Начальник штаба полка – мой старый знакомый, – похвастался он. – Так что нам не только позволят заночевать, но накормят, напоят и развлекут. Правда, вместо солнечных девушек вам придется любоваться загорелыми стрелками и унтерофицерами.

Начальник штаба не подвел. Поскольку мы изъявили желание увидеть русские траншеи, нас отправили в передовой батальон, велев пошедшему с нами лейтенанту Левинскому беречь и лелеять нас вплоть до возвращения в штаб батальона.

– А вот и наши старые знакомые, – сказал Грубер, когда лейтенант по ходу сообщения провел нас в расположение одной из рот – узкий окоп, вырубленный в тяжелой, местами каменистой почве. Оснащенный пулеметными гнездами и всем прочим, чему положено быть в боевых порядках пехоты.

Я вгляделся и действительно увидел знакомые лица. Передо мной были тот самый студент с немецкого юга-запада, о котором я писал по дороге в Керчь (доработав позднее свой текст в Феодосии) и его товарищ по учебному лагерю. Они сидели возле пулемета с парой своих коллег, смертельно уставшие – после бессонной ночи? – и тихо переговаривались. Кроме Курта (я запомнил его имя), все курили – что-то крепкое и не очень приятное, возможно, собственноручно скрученные папиросы из местного табака. Завидев нас, вскочили на ноги, поспешно нахлобучили пилотки и отдали честь Левинскому. Я улыбнулся скромному герою собственного очерка. Он тоже узнал меня. Но все-таки представился:

– Старший стрелок Цольнер.

– Старший стрелок Дидье, – последовал его примеру товарищ.

– Старший стрелок Браун. Старший ефрейтор Главачек. Стрелок Каплинг.

Я угостил их сигаретами из серебряного портсигара, который носил с собой исключительно для подобных случаев. Подарок Елены, прекрасно, кстати, знавшей, что я не курю. А может, забывшей об этом. Мы так редко бывали вместе.

– Что нового, Курт?

– Практически ничего. Сидим в окопах, ждем.

– А русские?

– То же самое.

– Но инициатива принадлежит…

– Господу Богу, – усмехнулся подошедший к нам старший лейтенант с ленточкой Железного креста в пуговичной петлице. – В лучшем случае, генерал-полковнику. Никто ничего не знает, но все чего-то ждут. Хотя предположить не трудно.

– Но не стоит, – подсказал Грубер. – Всему свое время.

– Верно, – кивнул старший лейтенант. И представился: – Старший лейтенант Вегнер, командир третьей роты.

– Флавио Росси, военный корреспондент газеты, – я назвал свой орган.

– Честно говоря, не слыхал, но я плохо знаю прессу, даже немецкую. Вы, я вижу, знакомы с моими людьми?

– С некоторыми.

– Что ж, поговорите с ними, а часа через два возвращайтесь к Бергу. Он пригласил на ужин всех командиров рот. Левинский вас проводит. Тем более что у него есть повод – новый мундир. Совсем не такой, как новое платье короля.

Все поглядели на Левинского. Тот слегка покраснел. Мундир и впрямь был новым и, что примечательно, не суконным, а хлопчатобумажным. Точно таким же, как обычный, с карманами и всем, что положено, и даже нормального серо-зеленого, а не «африканского» цвета – но не жаркий и не тяжелый. Бесспорное достоинство при тридцати пяти, если не больше, градусах выше нуля. Я, во всяком случае, давно изнемогал в своем наилегчайшем тиковом костюме и откровенно жалел бедолагу Грубера, которому приходилось куда хуже, чем мне.