Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

Она не ответила. Я поднялся и пошел к выходу, ожидая, что сейчас она сама хоть что-нибудь мне да предложит. Но вместо этого услышал:

– Много вас тут шляется защитничков.

Меня передернуло. Вот оно как всё просто. Осмелела, стало быть, увидела, что я не Мухин и дурного ей не сделаю. Сразу же вспомнилось то проклятое утро, та тетка и дед Савелий. И Марина Волошина. В воронке, с поджатыми ногами, в истоптанных до дыр сапогах из брезента.

Я резко обернулся.

– Слушай, ты! Мы тебе ведь всё вернули, до последней крошки. Человека своего разоружили. А ты… Тварь.

Я подошел к столу, вытащил немецкий ножик и отрезал половину от хлеба. Взял шесть яиц, четыре головки лука, отсыпал соли в пустой коробок из-под спичек. Скинул в один из мешков. Тетка вскочила, засуетилась.

– Нет, я шо, я только вот, пожалуйста… Мы же шо же, без понятия?

Глаза ее словно прилипли к стволу моего автомата. Я не стал его отводить, пусть он глядит, куда хочет, – на тетку так на тетку. Отходя от стола, случайно увидел свое отражение в зеркальце, вделанном в стену рядом с выкрашенным зеленой краской умывальником, – и не узнал себя в бородатом пожилом человеке, удивленно пялившемся оттуда глубоко запавшими и покрасневшими глазами.

Половину конфискованного у несознательной тетки я придвинул к Меликяну. Прочее поровну разделил между собою, Сеитом и Мухиным. Видя смущение Вардана, коротко распорядился:

– Ешь. Иначе хана.

Он виновато на нас поглядел и молча сунул в рот первый хлебный кусочек, аккуратно его отщипнув от большого куска. Я ножом проделал дырочку в яичной скорлупе, взял на палец немного соли, смазал ею отверстие и, откусив немного хлеба, стал высасывать желток. Точно так же поступил Сеит. Мухин сидел с гордым видом и к принесенной еде не притрагивался. Я сказал:

– Лопай, разбойник с большой дороги.

Поколебавшись для вида, он посыпал солью луковицу, медленно съел ее с хлебом, а потом принялся за яйцо. Закончив трапезу и подобрев, попросил:

– Винтовку-то верните.

Я покачал головой.

– Лишаешься оружия до особого распоряжения.

– Кто это решил? – блеснул фиксою Мухин.

– Мы, – отрезал я.

Бытовик недоуменно поглядел на Вардана и Сеита. Процедил:

– Не много берешь на себя, молодой?

– Хорошо берет, – ответил Сеит за меня.

Наш обед состоялся километрах в трех от теткиной хаты, ближе мы сесть не рискнули. Черт ее знает, в каких она с кем отношениях? Почему проживает в лесу, как ей позволили немцы? Может быть, у нее есть связи с предателями крымско-татарского народа или с какой-нибудь русской сволочью?

Спустя два часа я резко сказал:

– Хватит вылеживаться. Подъем.

Вардан и Сеит с готовностью встали.

– Ты чего? – спросил недовольно Мухин.

– А того, что мы не шайка беспризорников, а отдельный боевой отряд Рабоче-Крестьянской Красной Армии. У отряда должен быть командир.

– Ты, что ли?

– Понятно, что не ты, – рассудительно заметил Сеит.

– Почему? – не понял Мухин.

– Потому, дорогой, – развел руками Вардан.

– Не, я понимаю, что не я, – продолжил изумляться Мухин. – Ладно, прошлое там, не те заслуги, хотя тоже, знаете ли, не парад на Красной площади перед товарищем Ворошиловым… Но почему – он? Кто успел, тот и схавал? Снова, бля, никакой демократии?

– Слушай, заткнись, а? – очень ласково попросил Меликян, не дав мне поязвить на тему всеобщего, равного и тайного голосования. Бытовик растерянно развел руками.

Мы снова двинулись в путь, поднимаясь выше и выше. На чуточку более сытый желудок я стал обращать внимание на пейзажи. Виды, открывавшиеся с крутизны, были невероятно красивы, особенно для меня, человека в горах не бывавшего – даже на недалеком от нас Алтае или, скажем, где-нибудь южнее Красноярска. Кавказ, когда мы ехали к Новороссийску, не считается – мы по дороге не вылезали из поезда. Теперь же я мог насмотреться вдоволь.

Дубы, сосны, ели, еще какие-то высокие деревья, возможно буки, но не знаю точно, сменяли друг друга, иногда перемешиваясь, но чаще образуя отдельные островки, различные по оттенкам листвы и хвои – это очень хорошо просматривалось сверху. Над миром царил давно мной забытый покой. Просто не верилось, что лишь несколько дней назад мы ползали под пулями среди развалин города, что еще позавчера нас запросто могли убить на перегоне из лагеря в лагерь, что где-то немцы занимаются «фильтрацией», «селекцией» и ходят с белыми повязками мерзавцы вроде Пинского. Подумалось даже – если бы не война, я бы охотно пожил в Крыму. Лучше, конечно, не здесь, а у моря. На знаменитом Южнобережье. Там ведь тоже высокие горы. И лес там не такой, как тут, а особенный, средиземноморский, я даже не представлял себе, как он выглядит.