Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

Я, между прочим, тоже еретик. Подвергающий сомнению истины веры, великой веры двадцатого века. И не дающий взамен даже отрицания истин. Безнадежнейшая из ересей, которая не в силах отрицать. Интеллектуальное бесплодие, импотенция, робость. То ли дело святой Ремигий: «Сожги чему поклонялся, поклонись тому, что сжигал». Хитрый Хлодвиг поклонился и сжег.

Думать о родине вредно. А русским и думать не надо – их родина здесь, под ногами, и все их вещатели сегодня не более чем дополнение к ней, независимо от того, хорошо или плохо они вещают, побеждают или проигрывают. Счастливцы. Даром что воюют без противогазов.

Нет, о родине думать не стоит. Лучше думать о Кларе. О Гизель. Но об этом не хочется думать. Я пытаюсь представить себе их черты, но в голову лезет чушь. Родина, родина, родина. История, вечность, долг.

А еще есть, мадам, пропаганда. Потакание гнусным инстинктам двуногих зверей. Способ сделать палачей потенциальных палачами действительными. И это, мадам, удается. В человеке сокрыты безграничные и немыслимые возможности. Внушите мерзавцам – и просто внушаемым, – что другие в меньшей степени люди, чем они сами, и мерзавцы, возгордившись, начинают действовать, а просто внушаемые перестают – возражать. Убийство перестает быть убийством, грабеж – грабежом, воровство – воровством. В дело включаются массы, и сумма мерзостей превращается в решение великих задач. Исторических и судьбоносных.

Внушать, мадам, можно различные вещи. Можно – ненависть к людям во имя родины. Можно – ненависть к родине во имя людей. Можно домогаться колоний и места под солнцем, а можно обличать колонизаторов и плутократов. Можно бичевать прогнивший Запад, а можно призывать к защите западной цивилизации. И люди не замечают, как начинают верить в противоположное тому, во что они же верили вчера. Сжигают и поклоняются, поклоняются и сжигают. Быть в состоянии не соглашаться с радио, киножурналами и школой – удел немногочисленных еретиков.

Защита цивилизации, раны Господни… В роли защитников – Греф, Гольденцвайг, Йозеф Шиле. Это, мадам, диагноз. Цивилизация и культура превращаются в пустые слова. Точно так же, как свобода, родина, доблесть, честь. Хрупкий мир Европы то и дело рушится, и на поверхность выходит самовозрождающаяся архаика – зверство, скотство, дикость и варварство. Что там писал уже не помню кто? От гуманности через национальность к дикости? Как будто, чтобы одичать, нельзя обойтись без национальности. Но в нашем случае не обошлось. И новый варвар, возросший в лоне цивилизации, спешит во имя национальности дать имя варваров тем, по отношению к кому свое варварство проявляет.

«Ползком вперед на пятнадцать шагов», – передает мне Дидье поступивший ему приказ. Я толкаю Гольденцвайга под локоть: «На пятнадцать шагов вперед. За мной – марш!» Сутенер недовольно бурчит, но послушно ползет со всеми. Русские движения не замечают, обходится без стрельбы. «Две красные ракеты – полная готовность… Свисток – атака… Взвод при поддержке саперов… Участок траншеи напротив… Подобраться к бункеру… Гранаты и бутылки со смесью… Взаимодействие и инициатива…»

Я все еще жив, мадам. И даже не ранен. Обессиленный, я лежу на дне какой-то канавы, жадно вдыхая холодеющий воздух. Нет больше Фогеля, нет Кирхлера, нет хладнокровного Брандта (еще один, которого не жалко). А у меня нет сил, ни у кого их нет, ни у нас, ни у них, у русских. Зато у меня есть патроны, самая необходимая в нашем деле вещь. Без них тут конец, мадам. Я вжимаю пальцем обойму в магазин, досылаю затвор вперед, кладу палец на спусковой крючок и щурюсь в медленно редеющую мглу. Только покажись, и я нажму. Только покажись… Мне все равно, кто ты есть, большевик или беспартийный, русский или еврей, москвич или ленинградец, сибиряк или украинец. Мы просто хотим жить – и ты и я, но выбора у меня нет. Ненависти нет тоже, но если я убью наборщика, то не стану просить у него прощения. Гордиться мощью своего закаленного в лишениях духа я, впрочем, не стану тоже.

…Сил нет совсем, ни у кого. Но есть звездное небо над головой, пение мириад кузнечиков и сверчков – словно бы не было дней беспросветного ужаса. Только бы не в атаку, только бы пролежать тут остаток ночи. А потом всё утро. Весь день. Здесь, под деревьями, нам будет совсем не плохо. Жаль, нет воды, страшно хочется пить, но можно и потерпеть. Только бы обошлось. Ночь проходит, брезжит рассвет. «Ты как там, Хайнц?» – говорю я Дидье. «А ты?» – отвечает он.