Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

На кладбище умер Штос, неподалеку от русской церкви. Довольно необычной, в форме усеченной пирамиды. С крестом или без? Не помню. Пирамида, египетский символ бессмертия, в окружении истерзанных кипарисов и изувеченных туй. Наш Африканский корпус вместе с итальянцами тоже рвался сейчас к пирамидам. Потомков Арминия и Вара обуяла жажда вечной жизни.

Смерть санитара была быстрой и легкой. Он кого-то перевязывал, кого я не видел. Лежа на животе и почти не поднимая головы. Среди фонтанчиков пыли и щебня я различал подошвы его сапог, подрагивавшие в такт колебаниям почвы. Потом там вырос рыжевато-черный столб, один из множества взлетавших вокруг. Русским снарядом накрыло обоих. Они ничего не почувствовали. «Можно позавидовать», – прокомментировал проползавший мимо Главачек. Но никто никому не завидовал. От известняковых стен пирамидальной церкви рикошетом летели осколки. Русские и немцы перемещались кто ползком, кто перебежками между могильных плит. Памятников вечности.

Мы лежим в кустах на окраине занятого к вечеру поселка. Ночь светла от полыхающих в далеком городе пожаров, взмывающих в небо ракет, оглушительных взрывов на русских складах. Можно снимать кино, юпитеры не нужны. Перед нами теснина, прямиком выводящая к бухте. До бухты остался один километр. Быть может, полтора. А потом? Переправа под бешеным русским огнем, бои на улицах разрушенного города? Штурму не видно конца. Скоро от роты не останется ни одного человека. Ефрейтор Цольнер – безнадежный пессимист.

Нам пополнили запас патронов. Подсумки и карманы снова набиты доверху. При необходимости чем пострелять найдется. Вдоль залегшего в зарослях взвода переползает Главачек. Старший ефрейтор ощущает себя командиром. Пусть и временным. Пусть не полноценного взвода, а всего лишь полутора отделений, в которые сведены оставшиеся в строю. Как попугай он повторяет никому не нужные команды: «Не спать… Внимание… Проверить наличие патронов… Следить за местностью… Ждать сигнала…» Я посылаю его к черту. «После поговорим», – угрожает он мне. Ага, поговорим. Только интересно, кто раньше сдохнет – падишах, ишак или этот, как его, третий… Перлы восточной мудрости.

«Ты в порядке, Цольнер?» – шепчет мне справа Дидье. «А ты?» – отвечаю я. «Нормально».

Слева лежит Гольденцвайг. Он оказался рядом и делает вид, что со мной незнаком. В этом я Гольденцвайга поддерживаю. Если бы не он, я бы, возможно, не стал ругаться с Главачеком. В конце концов, старший ефрейтор не виноват, что на него свалилась новая ответственность. Можно, конечно, предположить, что он мечтает о Железном кресте, но даже если так, в этом нет ничего дурного. Одному лишь Цольнеру ничего тут не надо, однако с Цольнером давно всё ясно – сломался моральный стержень.

Над головами проходит пулеметная очередь, на каску валятся сбитые ветки. Туда, откуда огненной нитью вырвалась русская трасса, моментально устремляется пять или шесть немецких. Они пересекаются, сплетаются, теряются в багровой мгле. Русские не отвечают. Возможно, подавлены. Возможно, сменили позицию.

Мимо проползает Вегнер. Задает вопросы, бормочет что-то старшему ефрейтору. Атаки не избежать. Запах разлагающихся трупов мешается с запахом тола – русского и нашего – в одно неповторимое амбре. Дидье плюет в траву перед собой. Я отыскиваю в сумке и засовываю в рот леденец. Медленно ворочаю языком. Сладковатый вкус с химическим оттенком всё же лучше, чем едкий привкус сгоревшей взрывчатки.

Голова опускается на землю. Мы не спим вторую ночь подряд. Спать нельзя. Однако можно думать. Думать можно всегда и везде. Мои мысли суть форма и доказательство моего, Курта Цольнера, существования. Я не умею не думать. Подозреваю, что думает даже лежащий чуть левее меня сутенер. Вопрос лишь в том, о чем в подобные минуты размышляют сутенеры. Смешно, но в деталях, порою существенных, наши мысли могут запросто совпасть.

Мадам! Мир давно разделился на тех, кто видел кишки на колючей проволоке, и на тех, кому не пришлось насладиться этим изысканным зрелищем. Мне довелось. Не находя сей опыт уникальным, я нисколько им не дорожу. И если вырвусь отсюда живым, не стану пренебрежительно смотреть на тех, чьих товарищей не разрывало снарядами на куски.

Поверьте мне, мадам! Когда очередь из автомата – русского или нашего – вспарывает живую человеческую плоть, когда взрослые и сильные люди, как дети, плачут и визжат от боли, когда санитары волокут в тазах отнятые в спешке ноги и руки – слишком многое из того, что считалось важнейшим, уходит на задний план, а из того, что казалось непреложным, подвергается сомнению или просто забвению. Кто-то находит в этом оправдание собственной гнусности, а кто-то, подобно мне, пребывает в растерянности, теряя верную опору под ногами.