Николай Внуков - Когда гремели пушки

— В город, — поспешно сказал Вадим, вытирая руки о заплатанные брезентовые штаны. — Я завтра выходной…

— Садись, подвезу…

Вадим протиснулся боком в узкую дверцу, с наслаждением откинулся на пружинном сиденье за широкими плечами Трофима Семеновича. «Москвич» дернул и покатился по тряской, разбитой тракторами дороге.

Трофим Семенович, насупившись, старательно огибал глубокие выбоины.

— Дороги у нас еще того… — проворчал он, когда «москвич» подпрыгнул, как резиновый мяч, и Вадим крепко стукнулся головой о потолок кабины.

Вадим потер затылок и вежливо промолчал.

— Скоро, значит, обратно в институт, — заметил Трофим Семенович, когда машина свернула на более ровную дорогу. — Надоело, верно, на практике…

Вадим уловил в словах Трофима Семеновича скрытую насмешку и внимательно поглядел в зеркало. Но суровые, выпуклые глаза мастера были устремлены вперед на дорогу.

— Не успело надоесть, — чуть улыбнувшись, сказал Вадим. — Да и скучать не даете. Я, вот, — Вадим запнулся, но сразу же решительно продолжил: — Я, Трофим Семенович, как вернусь в институт, доклад о вашем способе бурения сделаю…

Мастер сердито скосил глаза, через плечо глянул на Вадима — не смеется ли? Встретив его серьезный взгляд, отвернулся и засопел.

Некоторое время ехали молча. Потом Трофим Семенович, держа левую руку на баранке, достал правой массивный серебряный портсигар, встряхнул его, открыл и протянул через плечо Вадиму:

— Закуривай!..

Этого Вадим не ожидал. Его даже в пот бросило. Трофим Семенович был строг к людям. Знал себе цену. Немногие удостаивались чести закурить из его большого серебряного портсигара. Перед Вадимом портсигар мастера раскрылся впервые.

— Ты, брат, спрашивай, чего не поймешь. У меня, у ребят… Чтобы полная ясность получилась. За тем прислали…

— А я всегда, Трофим Семенович… — Вадим протянул руку за папиросой и удивленно замолк. В массивную серебряную крышку портсигара с внутренней стороны был вчеканен большой ржавый гвоздь.

— Бери, бери, не стесняйся, — повторил мастер, по-своему истолковав молчание Вадима. — Покурим. Долго ехать.

Не отрывая взгляда от гвоздя, Вадим осторожно вытянул папиросу.

— Гвоздь, — сказал он и провел пальцем по ржавому стержню, — зачем тут, Трофим Семенович?

Мастер ловко вытащил двумя пальцами папиросу и, закрывая портсигар, мельком глянул на внутреннюю сторону крышки.

— Это, инженер, особенный гвоздь — незабываемый. Как бы тебе объяснить?.. Двадцать пять лет храню его…

Трофим Семенович прикурил от спички, протянутой Вадимом, глубоко затянулся и замолчал.

«Москвич» неторопливо пылил по широкому проселку. Впереди темной полосой вырастало море. На темном просторе вод яркими искрами вспыхивали огни морских буровых вышек.

Вадим слышал от рабочих, что Дубовой провоевал три года. Войну начал на Кавказе, а кончил в Германии. Два ряда орденских планок прикалывает он по большим праздникам к отвороту черного пиджака.

— Трофим Семенович, — Вадим нагнулся к широкому плечу мастера, — этот гвоздь — фронтовая история?

— Началась на фронте, инженер…

— Расскажите!

— Можно рассказать. Дело, в общем, было простое с этим гвоздем… Только вот не кончено оно… Да…

Трофим Семенович затянулся в последний раз, бросил окурок в окно, пощелкал выключателями.

Сноп света брызнул на дорогу. Померкли звезды и огни далеких буровых. Летучая мышь метнулась перед фарами и исчезла в темноте.

— Было это, инженер, весной тысяча девятьсот сорок пятого года. Нашу дивизию после форсирования Вислы к городу Шнейдемюлю бросили. Пилой его теперь поляки называют… Приказали нам ликвидировать окруженный фашистский гарнизон.

Злые мы были. Думали, на Берлин идем. А тут под паршивым Шнейдемюлем увязли. И скажу я тебе — нелегко этот Шнейдемюль достался. Много моих боевых дружков смертью храбрых, как в приказах пишется, прямиком из-под Шнейдемюля на тот свет отправились. Понимал фашист, что конец наступает, и, смерть видя, до смерти стоял. За каждый переулок, за каждый дом дрались. Случалось, по три раза из рук в руки дома переходили. В разгаре боев пробился наш взвод к вокзалу. А вокзал в Шнейдемюле здоровенный: пути и пути на километры. Заняли мы домишко возле товарной станции, и — стоп — дальше ни шагу. Впереди — место, как стол, ровное — пути станционные, за ними фашисты. Справа и слева пакгаузы каменные и в них фашисты. Сзади улица, кое-где стены домов еще стоят, но, в общем, место тоже открытое…