Михаил Шушарин - Фотькина любовь

Усталый, Фотька бережно обнял Домну, погладил жесткими ладонями волосы. А Домна вдруг вспомнила что-то.

— Побегу я, Фотя, в погреб сбегаю, кадушка у меня ведерная с капустой осталась.

— Да не ходи ты! Черт с ней, с капустой.

— Нет уж. Богатому жалко корабля, а бедному — и кошеля. Упрет кто-нибудь.

Быстро набросила полушалок, шубу, выбежала из избы. «Капусту забыла, — заныло в Фотькиной душе сомнение. — Зинка не побежала бы… Из-за капусты. А эта… И зачем я так: лейтенанту поверил, а у самой, у Зинки, ни слова не спросил?..»

Весна в том году была на удивление. В два дня все сшевелилось. Сперва выпала на сугробы снежная крупка, а потом солнышко скорехонько источило снег. И пошло-поехало, и зашумело. Озера (а их в окрестностях деревни восемь — Голубое да Сиверное, Крымово да Озерко, Моховое да Мочище, Татарское да Волчково) залились талой водой и заплескались безбрежно, соединяясь друг с другом протоками. Засвистели под ними гоголи — гостеньки перелетные, прилетели серая утка, гусиные да журавлиные табуны. Такой благовест открыли они над просторами! Тревожили и радовали людей.

Зазеленели на поскотине свежей травкой взлобки, загудели лога, взламывая утлые плотники и мостики. Ох, и вольготно в эти дни в деревне. Громкая, суматошная жизнь. Выгоняют на пастбища скот, отпускают на вольную воду птицу. Гвалт, шум — весь длинный день, от восхода до заката солнышка.

Легче стало в эти дни матери. Уж и не думала она, что выкарабкается из цепких тисков хворобы. «Молодость уходит — не прощается, старость приходит — не здоровается. Утеку я, Фотя, по весенним-то ручейкам!»

Ан нет! Подыматься стала с постели, за ограду выходить, на завалинку, к старикам да к старухам.

Греет солнышко, звенит весенняя куролесица, воркуют старушки, а она закроет глаза и уйдет в тревожные мысли.

Чуяло сердце, что горькой полынью покажется Фотьке жизнь с Домнушкой. Не лежит у него к ней душа. Какая же это семья будет? Укоротят друг другу век-то.

Притушила бы она давно эти подозрения (какая мать своему дитенку худа желает), если бы не письма…

Было это в тот день, когда корова отелилась. Принес Фотей в избу лобастенького, мокроносого бычка. Домна сходила в пригон, сдоила молозиво, принесла в ведре:

— Ты его, мамаша, напоишь, мне на работу пора.

Убежала Домна, ушел Фотей, начала мать горшки мыть под молоко, в печке их прожаривать. Сунула руку в один из тех, что Домнушка принесла, а там треугольники бумажные. И все Фотьке адресованы. И все от Зины. Не выдержала — грех попутал — прочитала одно письмо сверху донизу. Упрек был в нем ее сыну Фотею:

«Ни письма от тебя, ни весточки. Всякие мысли в голову лезут… Ведь люблю я тебя… Неужто обманул? Как же ты в глаза-то мне посмотришь? Напиши скорее!»

Перед сенокосом в колхозе был объявлен выходной день. Тогда и решили супруги Журавлевы созвать «помощь». С утра на дворе звенели пилы, стучали топоры. Сруб рос на глазах — большой, крестовой. Обедали «помочане» за большим, наскоро сколоченным столом, накрытым старыми клеенками. Домна обнесла мужиков круговым стаканом водки. Председатель колхоза Спиридон Журавлев произнес тост:

— Выпиваю, Фотей Феоктистович, за одно только хорошее: домом жить да ни о чем не тужить!

И в эту минуту по-чужому стукнула калитка. Вошла во двор и встала в нерешительности Зина. В военной гимнастерке, хромовых сапожках, счастливая. Фотька уже вскочил ей навстречу. Зина уронила на полянку чемодан и шинель, кинулась ему на шею, поджав ноги, целовала и плакала:

— Родненький мой…

Фотька держал ее в объятиях, закрыв глаза. Подошла Домна. Дернула Зину за рукав:

— Эй! Гражданочка! Повидалась с боевым дружком и хватит, пора и честь знать!

— Что, что? — Зина вскинула на нее недоуменные глаза.

— А то, что мужик-то женатый, а ты вешаешься на него среди бела дня.

И тут ответила ей Зина. Фотька ни разу не видел ее такой решительной и храброй:

— Уж не твой ли? Да знаешь ли ты, сколько ночей я за него молилась, сколько раз от смерти отнимала? А?

Домна разъяренной квочкой налетела было на Зину. Но Фотька расправы не допустил. Встал между ними, невысокий, плотный:

— Ты прости меня, Домнушка. Вот это моя жена. Настоящая. Ты прости меня, Домна!

Он низко поклонился женщине.

Прошлым летом мы вместе с украинским журналистом Семеном Петровичем Неешьсало были в гостях у Фотея Феоктистовича Журавлева, заслуженного механизатора. На общем собрании ему тогда вручили еще одну награду — орден Трудовой Славы третьей степени. Фотей волновался: