Юрий Додолев - Мои погоны

Гришка извлек из кармана перочинный нож, ловко разрезал хлеб на две равные доли.

— Насчет жратвы плоховато тут, — разъяснил он и вонзил в горбушку большие, тронутые желтизной зубы. — Я, кореш, второй месяц кантуюсь по пересылкам. Два раза чуть с маршевой не уплыл.

Гришка принадлежал к той немногочисленной категории солдат, которые всю войну околачивались в тылу, кочуя с пересылки на пересылку, из одного запасного полка в другой. Когда на фронт отправлялись маршевые роты, у таких, как Гришка, неожиданно повышалась температура, начинались рези или приключалось с ними что-нибудь другое.

Раскусил я Гришку немного погодя, а сейчас просто удивился, что он, крепкий и сильный парень, не стремится на фронт. Так и спросил.

— А мне и тут не пыльно, — ответил Гришка и отвел глаза.

Меня это не устраивало. Поэтому я сказал, что хочу на фронт.

— Нет ничего проще! — воскликнул Безродный. — К майору Усманову обратись. Вон его дверь. — Гришка показал на дверь, обитую дерматином. — Майор только вошел к себе.

— Попытаю счастья. — Я поднялся.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас.

— Не торопись. Еще успеешь на фронте побывать. Там сейчас такая заварушка, что…

— Пойду! — твердо сказал я.

Майор Усманов — желтолицый, узкоглазый офицер — молча выслушал меня, спросил фамилию, что-то пометил на лежащем перед ним листке.

— Разрешите идти, товарищ майор?

— Идите.

Я повернулся через левое плечо и, демонстрируя выправку, рубанул строевым к двери. Спиной чувствовал — майор одобрительно смотрит вслед.

— Ну, как? — спросил Гришка, когда я снова забрался на нары.

— Вроде бы порядок.

— Придурок ты. Видать, у тебя шарики не работают.

— Война идет, — сказал я.

— Вот я и говорю — придурок. — Гришка помолчал. — не боишься, что убьют?

До сих пор я не думал об этом. И вот почувствовал — заколотилось сердце, ладони стали липкими.

— Для меня главное — жизнь, — продолжал Гришка. — только придурки не любят жизнь.

Это возмутило меня.

— Значит, я глупее тебя?

— Конечно.

— Сука! — Я психанул, навалился на Гришку, стал колотить по его спине кулаками.

Меня оторвали от него. Потирая шею, Гришка проскулил:

— Он малость того… Я ему ситуацию объяснил, а он…

Майор Усманов дал мне наряд вне очереди. Когда все уснули, я взял швабру, ведро и начал драить пол.

Домыть не успел — прозвучала команда: «Подъем»: Пожилой лейтенант, очень похожий на ефрейтора, сопровождавшего нас в Горький, коверкая фамилии, стал вызывать солдат и младших командиров. «В маршевую отбирают», — прошелестело по рядам. Я стоял с шваброй в руке и почему-то нервничал. Лейтенант назвал мою фамилию и я тотчас успокоился. Поймал на себе чей-то взгляд: майор Усманов по-хорошему улыбался мне…

Ехали мы трое суток, а на четвертые эшелон остановился, лязгнув буферами.

— Вы-ы-жа-а-а… — покатилось от паровоза, где находилась теплушка, в которой ехал начальник эшелона «Вы-ы-жа-а-а» приближалось к нам, становясь все громче обрастая новыми звуками, пока не превратилось в произнесенное нараспев слово «выгружайсь», обозначавшее конец пути.

Но и без этого слова я понял, что мы прибыли к месту назначения, в прифронтовую полосу, потому что услыша, канонаду, которую принял вначале за раскаты грома. Мне уже говорили, что канонада похожа на гром, я заранее готовил себя к этим звукам и все-таки ошибся.

После команды в нашей теплушке поднялась суматоха которая происходит всегда, когда поезд прибывает на конечную станцию. Все одергивали на себе гимнастерки, запихивали в «сидора» пожитки, натянуто улыбались и обращались к друг другу, понизив голос. В этом не было ничего необычного, противоестественного, ибо вся наша теплушка как, впрочем, и весь эшелон, состояла из солдат-первогодков — тех, кто еще не нюхал пороха и о войне судил лишь по кадрам кинохроники и рассказам бывалых людей.

Неожиданно я почувствовал, как страх, противный липкий страх, обволакивает мое сердце, и позавидовал Гришке Безродному, которому и на сей раз удалось отвертеться от фронта. В тылу фронт представлялся чем-то расплывчатым, я думал не о пулях и снарядах, которые могут искалечить меня и даже убить, а о подвигах, медалях, орденах. А сейчас я слышал, как «играет» артиллерия, и отчаянно трусил, потому что это был не выдуманный, а всамделишний фронт: усиливающаяся канонада лишь подтверждала близость и неизбежность того часа, когда я буду стрелять в «него», а «он» будет стрелять в меня, и еще неизвестно, кто из нас останется в живых, чтобы наслаждаться жизнью, радоваться небу, пусть задернутому, как сейчас, облаками, но способному в один прекрасный миг дать простор солнцу, к которому тянется все живое, ибо мертвым на него наплевать.