Борис Орлов - Судьба — солдатская

— Эх, пушку бы еще нам!.. Накрыли бы!..

Далеко в тылу, в стороне от КП роты, несся на коне Похлебкин. За ним, еле поспевая, летел коновод. «Куда это он? — спросил себя Чеботарев и, поглядев мгновение на державшего в руках связку противотанковых гранат Карпова, понял: — На свой КП».

Танк был уже близко. Петр увидел, как корпус машины, строго повернув на его окоп, замер, увеличиваясь. Карпов бросил связку гранат. Не долетев, она покатилась по ровной, еще не изуродованной боем земле, и — разорвалась. А танк все шел. Карпов сполз по стенке на дно окопа. Таращил на Чеботарева бессмысленные глаза. Один санитар, схватив из ниши бутылку, запустил ею в танк — перелетела — и побежал по траншее прочь от носилок с переставшим кричать Акопяном.

— Сволочь! — вдруг взревел Чеботарев на танк не своим голосом и, размахнувшись, бросил бутылку в стальное чудовище, которое, кромсая сухую землю и высекая траками искры из валунов, вот-вот должно было показаться над их бруствером.

Не глядя, куда упала бутылка, Петр выхватил из ниши связку гранат и швырнул ее так, что она покатилась по земле под скрежещущий металл, а сам, обессилев, начал сползать грудью по ровной, глинистой стенке ячейки на дно… Видел, как, обрушиваясь, стенка заваливала землею вещмешок с книгой Островского, а танк, вздрагивая, нависал сверху черным, грязным брюхом…

Саша Момойкин не был беспечным человеком. Угнетенный неизвестностью, он все время, как пришел в родное Залесье, не переставал думать над вопросом: бежать ли дальше на восток, оставаться ли здесь или перебраться в Полуяково, к дяде? Однажды вечером, уйдя в поле, Саша долго бродил по знакомой округе. От пруда доносилось печальное пение девчат, заунывно играла и гармонь… Невольно вспомнились ему последние дни в Пскове.

В горкоме партии тогда день и ночь толпились какие-то люди, составлялись какие-то списки, куда-то отправлялись машины с консервами и сухарями, с патронами, толом. И в горкоме комсомола большинство было занято какими-то срочными делами, а Саша по-прежнему выполнял обычные свои обязанности. И ему показалось, что его обошли. Он пошел к секретарю горкома партии. Долго не мог попасть в кабинет. Поймав его наконец в коридоре, объяснил. Тот ответил, что работай, мол, как работал, надо будет — используем при необходимости.

Момойкин из горкома пошел домой. У квартиры расстроенного Сашу встретил сосед, Шилов. Шилов был из Залесья же, когда-то в нем держал лавчонку, а в двадцать восьмом году вдруг ее продал и переехал в Псков, так и бросив отцовский дом, в котором теперь размещалось правление колхоза. «Ты что, не у дел стал?» — хитровато посмеиваясь, спросил Шилов Сашу. «Да вот…» — замялся в ответ, Саша. Но Шилов кое-что понял и проговорил: «А знаешь почему ты не у дел, осиновая твоя башка? — Он зыркнул по сторонам глазами, посмотрел на соседние двери и потом только продолжил: — Где твой отец? С белыми ушел в восемнадцатом… То-то. Не доверяют тебе, значит». И хотя это было не так — Саша просто не попал нужному человеку под руку, — Момойкина это поразило. Ему показалось э т о правдой. Саша остолбенел. Отца он не помнил, не знал. При чем тут отец? В Момойкине все вскипело. Войдя к себе в комнату, он бросился на кровать и так пролежал до утра, не сомкнув глаз. А утром… Утром передавали по радио речь Сталина. Слушая ее, Саша все больше падал духом. То, что он оказался не у дел, его уже не волновало. О жизни государства, Советской власти он в это время не думал — все у него преломлялось в мозгу исходя из личных интересов…

Девчата у пруда все еще пели, играла гармонь… Солнце зашло за тучи. Дышала испариной земля. Саша вспомнил, что там ждет его Маня. Но к пруду он не пошел — неторопливо зашагал к дому. Оправдывался перед собой: «Усложняю». «Врешь, успокаиваешь себя, — вмешалась вдруг совесть. — Ты же, по существу, дезертир: бросил работу в самую ответственную минуту и удрал, спасая свою шкуру, забыв о самом святом для гражданина — об Отечестве. Поверил словам бывшего кулака Шилова». «Но мне же не доверяли!» — пробовал стоять на своем Саша. «Неправда, тебе, может, не доверили большого, но тебе доверили бы что-то меньшее. Это тоже немало», — упорствовала Сашина совесть. «Что же мне делать? В армию меня не примут, инвалид я, а в Пскове мне делать нечего: от горкома комсомола осталось одно помещение, а люди, работники его, на добрую половину разбежались», — защищался, привирая, Саша. «Так ли уж, разбежались? — смеялась над ним совесть. — Ты же видел, что первый секретарь четыре ночи не спит, дело делает… И другие. И для тебя бы, как для многих ребят из комсомольских вожаков, нашлась бы работа». «Какая уж тут работа! Что морочить мне голову? — ответил в сердцах Саша своей совести. — Гляди, и придут фашисты». И это принесло Саше облегчение, потому что он считал, где-то в глубине души не веря тому, что пишут об их зверствах на советской земле наши газеты: немцы, собственно, тоже люди, партийных руководителей они, может, еще и не пощадят, а комсомольских… «Нужно им воевать с девчонками да мальчишками! Потом, если всех хватать, так девать некуда будет. Плюнут они на это, и только. А по деревням и подавно не тронут… Буду жить у матери, хозяйством займусь…» Но тут Саша ясно ощутил, что где-то в душе, скрытно от себя, готовится он стать на тропочку, ведущую к предательству.